Конюхова во время больших перерывов уходила от нас погулять на природе, размять ноги. Она вообще была грустной на этих съемках. Не будучи знакомой с ней прежде, я думала, что, может, она просто такой печальный человек. И только много позже я поняла, что оказалось задето ее человеческое и актерское достоинство. Причина ее грусти состояла в небережном, чтобы не сказать небрежном, к ней отношении, особенно заметном на фоне Миколаевской, окруженной вниманием и заботой.

Что такое на Западе «звезда» и героиня фильма, я поняла во время мировой премьеры «Москва слезам не верит». Мировая премьера предполагает, что в один и тот же день во всех странах, купивших фильм, проходит его первое представление зрителям. Нас с Ириной Муравьевой отправили на премьеру в Париж. Вот там-то я и испытала, что значит быть главной героиней. В сравнении с остальными участниками меня окружали невероятной заботой и особым вниманием: мне предоставляли лучшего гримера, вокруг меня толпилась куча фотокорреспондентов и просто зрителей, желающих ко мне прикоснуться и задать вопрос. У героини или героя фильма – особый статус, и это на Западе считается естественным и, более того – этот статус подчеркивался.

Воспитанная в системе «все люди равны», я чувствовала себя очень неловко и поначалу всячески старалась переключить внимание со своей персоны хотя бы на нас с Ириной одновременно. Но это оказалось и бесполезно, и непонятно для корреспондентов. Ирочка, видимо, тоже чувствовала себя весьма неуютно, ведь у нас в стране абсолютно все участники фильма были обласканы совершенно одинаковой, сокрушительной любовью зрителей: ко всем вместе и к каждому по отдельности.

…Приехал на съемки красавец Михаил Козаков. Элегантный, в форме белого офицера, Козаков должен был осмотреть строй медсестер и, выдернув оттуда одну из них, впиться ей в губы страстным поцелуем. Этой медсестрой стала я: не по желанию Козакова, а по указке Миклоша Янчо. На чем мои костромские актерские подвиги, собственно, и закончились. Остальное время до конца месяца я ходила строем с остальными медсестрами на заднем плане: мы изображали работу госпиталя.

Месяц закончился, объект был снят, все разъезжались. Перед отъездом меня опять пригласили к Янчо. Он сказал, что на этом объекте он и не планировал ничего для меня придумывать, кроме короткой сцены с поцелуем, которая родилась спонтанно. Объект большой, сложный, и все, что здесь должно быть снято, просчитано заранее. Он ждет меня в Будапеште. В сценарии есть сцена сна: снимать ее должны в саду, и все медсестры будут не в косынках и фартуках, а в женственных светлых и длинных ночных рубашках, с распущенными волосами, как ангелы. Они будут медленно танцевать, и этот эпизод станет моим. Режиссер пообещал, что придумает для меня хороший монолог: мол, у него уже есть наметки. Мы попрощались, и я уходила почти счастливая оттого, что он помнит о данном слове, что он, известный режиссер, будет придумывать для меня, дебютантки, хороший монолог!

С легким сердцем я начала новый сезон в театре. Вскоре пришла телеграмма, сообщающая о графике съемок в Будапеште. Я принесла ее в театр и отдала заведующей труппой. Я ликовала: нужные дни свободны! Но тут вдруг выяснилось, что у театра как раз на эти самые дни намечено ввести меня в новый спектакль «Доктор Вера». Речь шла даже не о роли, а об одном бессловесном появлении на сцене. Это стало для меня неожиданностью. Я пошла к завтруппой с просьбой ввести кого-нибудь другого, ведь я уже начала сниматься: как это я подведу киногруппу, тем более венгерскую? Но театр был неумолим. Мне звонили с «Мосфильма», говорили, что Миклош Янчо требует моего приезда в указанные сроки, что перенести съемку невозможно… Я свела «Мосфильм» с театром в надежде, что у киностудии больше шансов договориться, но, увы, театр меня не отпустил. Самое циничное в этой истории, что эпизод спектакля, в который меня вводили, оказался ненужным и его изъяли, как только сроки съемок миновали. То, что это сознательное желание не пустить меня в Будапешт, я поняла не сразу. Тем горше мне стало, когда это понимание пришло.

Фильм я посмотрела. От меня там остался только страстный поцелуй с Козаковым на крупном плане. Был там и сон, снятый в саду с танцующими медсестрами, но совершенно без слов. «Хорошего монолога» никто из медсестер не произносил. И мне хочется верить, не потому, что Миклош Янчо его не придумал, а потому, что придуманное для меня он не захотел отдавать другой актрисе.

В Будапешт я попала на один день лет через сорок после этих событий. Мы с мужем были на кинофестивале в Сербии, в городе Суботице, который находится на границе с Венгрией. Муж мой помнил переживания и неурядицы со съемками у Миклоша Янчо, так что на вопрос устроителей фестиваля, не будет ли у нас каких-нибудь особых пожеланий, он попросил свозить нас на один день в Будапешт. К этому времени мы уже объездили всю Европу: и по собственной инициативе, и по приглашениям на различные фестивали, но вот посетить Будапешт мне все как-то не удавалось.

И вот, наконец! Необыкновенно красивый город произвел на меня сильное впечатление и отозвался в сердце той давней тоской о нем и несостоявшимися съемками в саду. Тоска эта не отпускала меня все эти годы, а теперь мы как будто поставили в печальной истории точку.

Актер, работающий в театре, проживает свою жизнь, как и всякий другой человек. Он взрослеет, набирается жизненного и профессионального опыта, но, если повезет встретиться со своим режиссером и интересным материалом, совершает мощный скачок в творческом развитии. Таким режиссером для меня стал Алексей Яковлевич Говорухо, а роль Евлалии в спектакле «Невольницы» я бы даже назвала вехой в моей актерской судьбе.

Однажды в театр пришел худенький молодой человек. Говорили – вроде бы режиссер, ученик Андрея Александровича Гончарова. На практику. Но уж очень худ, молод и как-то неприметен… Какое-то время он ходил, смотрел спектакли, никак не привлекая к себе внимания. Думали: походит-походит да и уйдет. И вдруг он предложил мне почитать пьесу Островского «Невольницы». Пьеса не произвела на меня ни малейшего впечатления, о чем я молодого человека и уведомила. Когда я ему это сообщила, показалось, что молодой человек, и без того худой и бледный, еще больше побледнел и начал умирать прямо на моих глазах. Я не на шутку испугалась! «Ну… можно попробовать», – сказала я – и гаснущий огонек жизни снова начал теплиться в его глазах. Вскоре появилось распределение ролей: театр приступил к новой работе – репетициям спектакля «Невольницы».

И началась упоительно головокружительная работа. Мальчик оказался действительно любимый ученик Гончарова, сокурсники даже звали его «Гончаруха». Он явил себя человеком с неуемным темпераментом, оригинально мыслящим, готовым репетировать двадцать четыре часа в сутки. Он искренне удивлялся, что у нас, актеров, могут быть еще какие-то интересы или заботы, кроме круглосуточных раздумий над готовящимся спектаклем. Поначалу это вызывало добрую улыбку, потом стало даже злить, но, как бы то ни было, именно требование непрестанно думать о роли стало визитной карточкой молодого режиссера во всех спектаклях, где он работал. И по большому счету, несмотря на все актерские шуточки, Говорухо предложил единственно верный способ преуспеть – думать о своей задаче круглосуточно. На короткий период времени выпуска спектакля подчинить этому всю жизнь. Это и есть то новое, чему я у него научилась, за что очень ему благодарна. За это я и считаю Говорухо в какой-то степени своим учителем. Мощная концентрация раздумий и усилий обеспечивает мощный результат. Теперь он совсем недолгий, этот период раздумий и усилий. В наше время, бывало, он длится всего два месяца, а над спектаклем «Невольницы» мы работали целых девять: в те годы спектакли делались долго. Гончаров репетировал некоторые спектакли и два, и три года. Наш родился, как ребенок, здоровым и прекрасным. Он ошеломил Москву и имел оглушительный успех. Гончаров, который не советовал своему ученику брать для дебюта эту пьесу, «потому что она сложна настолько, что сам Лобанов, великий режиссер, с ней не справился!», бежал на премьере целовать своего ученика с криком: «Лобанов не справился! А мой Говорухо – справился, и справился блестяще!»