воины, полегли за ними проткнутые стрелами старики, были убиты мечами дети и женщины. Открылись златые врата к Поющему храму.

Поднялись захватчики.

Пал князь.

И сын его.

И лишь сестра князя смогла спасти свою жизнь, унесла камень, ради которого пролилась кровь целого народа, ушла в далекий город за холмами и водой, встретила Яна. И он полюбил самую красивую женщину, какую только видел свет, сделал своей женой, а когда пришло время возвращаться, то забрал княжескую сестру с собой.

Пообещал оберегать реликвию её рода.

Передавать от отца к сыну, ибо покуда хранится солнечный камень в роду Вальберштайнов, то благоволит им удача.

— …согласно Хроникам Завеского и некоторым другим источникам, первая жена Яна, действительно, была иноземкой, поэтому, как знать, сколько легенды в этой легенде… — экскурсовод улыбается довольно, почти светится радостью, потому что заслушался даже зевающий Пабло.

Перестал зевать.

И говорит, мотая головой в сторону информационного стенда, он весело:

— Но ведь удача от них всё равно отвернулась. Как известно, род пресёкся, старший брат пропал без вести, а младшего убили. Потеряли камушек?

Анна от подобных речей без грамма пиетета шикает возмущённо, пихает его локтем.

А экскурсовод разводит руками:

— Как знать, но постепенно удача, действительно, стала предавать род Вальберштайнов. Во времена гуситских войн замок был несколько раз разрушен и сожжен, поскольку Вальберштайны поддерживали католиков и даже присягнули на верность венгерскому королю Матьяшу Корвину…

И зевнуть по примеру Пабло теперь хочется мне.

Вдалбливаемая пани Властой история со всеми её запутанными и довольно-таки занудными вехами в памяти отложилась хорошо, помнятся ещё гуситские войны, и слушать и так известное не интересно.

Делается вновь скучно, поэтому по залу который круг я вновь нарезаю, слышу шаги. И посмотреть, кого ещё принесло культурно просвещаться, я выглядываю, перехожу в соседний зал, а от туда в холл и к лестнице, потому что шаги раздаются там, добавляется шорох.

Голоса неразборчивые.

И голову, поднимаясь на первую ступень лестницы и соображая, что спорят, пусть и полушепотом, на втором этаже, я задираю, вижу тёмный силуэт.

Когда один из голосов прорезается, говорит отчетливо:

— … уходи!

И я, узнавая, взбегаю по рассохшейся от времени лестницы. Она же скрипит оглушительно громко, режет по ушам после музейного безмолвия, которое шепотом не потревожилось, а вот я эту строгую тишину тревожу, разрушаю и восклицаю:

— Марек?!

Безжизненно тихо становится враз.

Только где-то очень далеко, словно в другом мире, телевизионным звуком продолжает раздаваться размеренная речь нашего экскурсовода:

— …к началу семнадцатого века они оказались на стороне протестантов, а последний представитель рода, Зденек Вальберштайн, участвовал во второй пражской дефенестрации[2]. После же битвы на Белой горе он был казнён…

Окончания я не слышу.

Я перестаю слышать, потому что мир, который мой, оживает, шуршит, а я делаю ещё один шаг наверх, напарываюсь на тёмный силуэт, который очертания и плотность приобретает и который лестницу, кладя ладони на перила по обеим сторонам, мне загораживает.

Говорит недовольно:

— Ну привет, Квета.

— Привет, Марек, — я говорю беззаботно, не заикаюсь, пусть от хмурого взгляда серых глаз мне вполне хочется заикаться.

Делается не по себе.

Ибо крута лестница музея, высока, и так легко оступиться, полететь вниз, ломая шею и кости, застыть изломанной куклой, через которую Марек перешагнет, а после позовёт на помощь, расскажет про несчастный случай и даже положенную скорбь выскажет.

Или исчезнет?

Как исчез его спутник, шаги которого уже стихли, но в моей голове всё одно продолжают звучать, стучат вместе с кровью в висках, предвещают головную боль, и то, что Марек говорит, я скорее угадываю по губам, чем слышу:

— У тебя поразительная способность не в то время и не в том месте быть, Квета, — он произносит и мрачно, и ласково.

Так, что позвоночник прошивает холодом.

Рисует моё богатое воображение моё же переломанное тело в несуразной позе, потому что красиво ломают шеи только в фильмах, и в перила я вцепляюсь, сжимаю их задеревеневшими пальцами.

— У меня обзорная экскурсия по городу с Алехандро и друзьями, уже посетили Йештед, — я говорю непослушными губами, выдаю улыбку. — И тигров. В зоопарке. Видели.

— Я тоже, — серые глаза гипнотизируют, смотрят без отрыва. — Опасные хищники.

— Да, — я соглашаюсь.

А он вдруг усмехается, чуть отодвигается.

Перестаёт нависать надо мной, спрашивает светским тоном:

— Так ты давно в Либерце?

— Вчера приехала.

— Ночью пожар случился. Этой, — языком Марек цокает сожалеюще, скользит мне за спину и по холлу пустым взглядом, говорит, как по секрету, вот только тон у него скучающий. — Говорят, погибшие есть. Как же был прав наш главный редактор, что где ты, там бедствия. Надо было ещё ночью догадаться, что Кветослава Крайнова пожаловала в город.

— Не смешно, — я буркаю сердито.

Выдыхаю враз, ибо… не будет.

Не станет он меня сталкивать с лестницы, не сейчас, когда голоса и экскурсовода, и Анны, гневно втолковывающей что-то Пабло, приближаются, а Марек поднимается на ступень выше, сует руки в карманы штанов.

— …окончательно замок был разрушен во время Второй мировой войны, солнечный же камень так никто и не нашёл…

— Не смешно, — почти главный фотограф «Dandy» подтверждает любезно. — Когда возникаешь невовремя, всегда не смешно, Квета.

— Ты ведь не скажешь, с кем был? — я спрашиваю прямо.

Выдерживаю его взгляд, чувствуя себя храбрым зайцем, который осмелиться — осмелился, но вот что делать дальше не знает. Лишь понимает вдруг, что жить-то в общем ещё очень хочется, а храбрость этому хотению не способствует.

— Не скажу, — Марек отзывается согласно, улыбается вдруг. — А ты не будешь больше спрашивать и пытаться узнать. Любопытная Барбара…

— … нос потеряла, — я заканчиваю за него.

— Вот видишь, ты сама знаешь, — он улыбается ещё шире. — До встречи, Квета.

Марек разворачивается, поднимается, скрываясь из вида и оставляя за собой лишь эхо шагов, что, впрочем, тоже удаляются, и любопытство, потухшее от серых глаз, загорается вновь, подзуживает, что можно пойти следом.

Попытаться узнать.

— Моя красавица, скажи, что Пабло прав, Пабло всегда прав! Разреши наш спор! — Пабло меня окликает.

И любопытство отступает.

А я поворачиваюсь, натыкаюсь на внимательный взгляд Алехандро, и улыбнуться приходится, включиться в бурное обсуждение по поводу ратуши, которая у Анны запланирована на сегодня и которую Пабло наотрез отказывается осматривать.

— Я видел фотографии, моя Анна, я проникся духом истории и масштабами! Кто тебе сказал, что картинки не передают эмоции?! Что ты можешь понимать в фотографии, женщина?..

Женщина краснеет гневно.

И бурный спор растягивается, раскатывается на всё здание музея, и настроение, испорченное Мареком, от криков, ставшими враз слишком громкими и визгливыми, становится