Никто ее не воспитывал. Она ни в чем не знала меры и не признавала никаких правил, поэтому вскоре пришлось ее обуздывать и укрощать. Стоило девочке поцарапаться во время игры, Масетта накладывала паутинный пластырь. В те времена, если дети не слушались, их лупили крапивой, но с Мари-Мадлен никто на подобное не отваживался. Лишь однажды Масетта привязала ее к ножке большого стола, но девочка перерезала веревку перочинным ножиком, а после того как Масетта привязала ее опять, перегрызла веревку зубами.

Мари-Мадлен без конца бегала по ступенькам, залам, лестничным площадкам, добиралась до голландского сада и огорода или до Нелюдимой чащи, где травы пахли иначе - легче, сдержаннее, но горше: скрытое приглашение, возможно, требовавший расшифровки знак - точно так же следовало разбирать знаки на шкуре жаб или узоры теней на плиточном полу замшелой часовни.

Но вот размеренную жизнь Пикпюса всколыхнули большие волнения. Люди нагружали кареты и повозки, переставляли сундуки и корзины, с бельем в руках семенили горничные: на время все переехали в оффемонский край.

Оффемон был настоящей деревней средь вспаханных полей, хлебов и капустных грядок. Взгляд устремлялся по-над холмами с пасшимися стадами к творожистому небу, резко очерченному лесными опушками, что чернели с наступлением сумерек. Местные жители по старинке рассказывали о великом голоде, когда из человеческих костей делали формы для хлеба, и кроткие крестьяне, поджав губы, провожали тусклыми взглядами экипажи Дрё Д’Обре, господина д’Оффемона. Жили они в лачугах, а порой и в глинобитных хижинах, собирали подгнившее зерно, пахали сохой землю и не знали вкуса пшеницы. Колотили дубинами полуголодный скот, а дети плакали от усталости, сгибаясь вдвое под заплечными корзинами с репой. Сермяжные юбки, грубое беррийское сукно, саржевые фартуки и закопченная бумазея - все это обтрепывалось, свисало жесткими лохмотьями, отяжелевшей от сухой грязи бахромой, загаженным рубищем. Иногда по воскресеньям у Решеток зáмка собирались грызшие ногти селяне, и из оцепенения Их выводили разве что проходившие мимо фламандские комедианты. Торжественно, точно птицы кагу, шествовали дудочники и калеки на костылях; Бродячий солдат, Насмешник, Коротышка и Бутылка, оборванные паяцы с видневшейся сквозь дыры в отрепье серой кожей. Шум их приближения доносился издалека, задолго до того, как они проходили в свете фонарей, что окрашивал черным и желтым карликов, горбунов, медведей с выколотыми глазами и обезьян с содранной заживо кожей. Над комедиантами, как и над крестьянами, тяготело проклятие.

Летними ночами здесь не слышалось жабье кваканье из бескрайнего черного парка, а январскими вечерами ветер доносил из Компьеня волчий вой - напевные и нежные, тягучие жалобы, рыданья внезапно охрипших сирен, свирепый и безутешный хор, кантилены голода. В ту пору Дрё д’Обре давал балы, и парадный двор запруживали кареты со всей округи. Когда праздничными вечерами Мари-Мадлен слышала сладостные звуки чаконы и бранля[90], исполняемых струнным оркестром и невыразимо ее волновавших, она вставала с постели и смотрела в окна своей комнаты на отсветы факелов из окон нижнего этажа, ложившиеся золотыми прямоугольниками на синий снег.

Танцы устраивались в мраморной гостиной - большой парадной галерее, которую вдохновленный своим горным хозяйством Дрё д’Обре облицевал варской яшмой, юрским брокателем, лангедокским порфиром, красным крапчатым, пиренейским и улитковым мрамором - от огромных плит веяло ледяным дыханием тех вершин и бездн, откуда их извлекли. Эта пышная гробница наделяла оффемонские пиршества мрачным великолепием и торжественностью, которые ассоциировались с последними днями человечества, причем аллегория выражалась отнюдь не в форме, а в содержании. Поэтому, несмотря на отсутствие статуй и картин, каждый бал становился здесь Пляской смерти, все очарование которой заключалось в том, что она была последней.

Иногда после полудня Мари-Мадлен толкала дверь пустынной мраморной гостиной, встречавшей своим холодным дыханием. Девочка любовалась зелеными и красными мраморными озерами, вздрагивала в ознобе, а затем недовольно поджимала губы и уходила. Однажды ей захотелось туда войти, но она обнаружила у двери большую китайскую вазу. Вначале Мари-Мадлен попыталась ее отодвинуть, но та оказалась слишком тяжелой, тогда девочка побегала за палкой и принялась бить изо всех сил, разбрасывая во все стороны драконов и фениксов - голубоватые осколки, молочно-белые чешуйки, обломки цветов, с резким грохотом падавшие на пол. На шум прибежала Масетта.

— Зачем вы ее разбили, мадмуазель? - спросила нянька.

— Потому что она мне мешала.

Мари-Мадлен больше нравился Пикпюс - в Оффемоне она скучала по Нелюдимой чаще и жабьему кваканью. Для нее накрывали стол в темной комнатке: Масетта подавала холодец из головы, позолоченным серебряным половником накладывала вареную фасоль с салом, наливала крепкий рябчиковый бульон и хлебную похлебку, где солнечными кружками плавало масло. В сезон охоты посреди двора громоздились пирамиды из дичи, окровавленные оленьи туши. В воздухе затхло смердело пóтом и кишками, а еще неуловимо тянуло псиной. Доезжачие и псари пировали в большой кухне, откуда доносились звон чарок, стук посуды, непристойные песенки пьяных мужчин:

Он ей манилку распердолил,

Потом парилку запроторил,

Махерку ей замалосолил

И хлюпалку наканифолил.

Раскаты хохота, рыганье и хрипенье сливались в протяжный смертный вой, сменявшийся сиплым оханьем. Мари-Мадлен знала все песенки псарей наизусть.

Порой, когда высокие деревья обволакивала лазурная пыльная мгла, пронизанная золотыми стрелами, ранившими листву в чаще, Масетта водила девочку в лес за грибами. Грибы прятались среди папоротников и корней, под свесившимися ветвями, молча принимались к земле, наполовину увязая в перегное. Мари-Мадлен Училась различать коричневый бархат притаившегося под дубами боровика, крупные белоснежные шампиньоны, сморчки с предательским запахом, белые с рыжеватым отливом плютеи, несравненные зонтики с крапчатыми ободками, ютившиеся за пазухой у деревьев шишковатые ежевики, с несчастным видом росшие по краям тропинок косматые навозники. Масетта показывала ей и другие: торжествующий мухомор в красной мантии, вонявшую падалью бледную поганку, огненно-рыжую рядовку в окружении собственных карликов, пантерный мухомор с пятнами, как у генетты раздвоенную ярко-зеленую сыроежку, синюшный базидальный гриб и купы ложных опят, копировавших канделябры настоящих. Если отведать этих грибов, непременно умрешь. Смерть... Мари-Мадлен впервые узнала о ядах - тайных всесильных снадобьях.

Обязанности Дрё д’Обре мешали ему надолго оставаться в Оффемоне, но каждый приезд обогащал познания девочки. В Пикпюсе ее жизнь без остатка заполняли запахи, вкусы, овевавший лицо ветерок, солнечный и лунный блеск, заставлявшее подслушивать у дверей любопытство, долгая беготня по коридорам, садам и, в первую очередь, грезы. Когда ей показывали «братиков» Антуана и Александра - шатавшихся карапузов в парчовых платьицах, задубевших от выблеванного молока, с покрытыми коростой головами под узорными валиками, или когда ее подводили к младшей сестре Анриетте - слюнявой и сопливой холщово-шерстяной хризалиде, мертвенно-бледной, истерзанной глистами, похожей на тыкву либо, напротив, багровевшей от ора, Мари-Мадлен кривила губы, морщила нос и сторонилась.