— Ты давно в Братстве?

— Что?

— Я говорю, ты в Братстве давно?

Она мелодично рассмеялась и откинула голову. Наконец-то он увидел — на долю секунды — ее глаза.

— После Нолы я в… Братстве.

Он не понимал, что тут смешного, поэтому задал вопрос, естественно вытекавший из предыдущего:

— Ты довольна?

Теперь она обошлась без смеха, отделавшись одной улыбкой.

— Дай-ка мне еще початок. Не этот, большой. — Она снова посерьезнела и стала быстро ссыпать зерна в миску.

Публибор чувствовал, что превращается в посмешище и что лучше продолжить путь. Но вместо этого он сказал:

— Наверное, ты сбежала от своего хозяина там, в Ноле?

— Его убили, — ответила она, не прерывая своего занятия.

— Ты радовалась, когда его убили?

— Чему тут радоваться?

— Ну как же, теперь ты свободна. Раньше хозяин мог сделать с тобой все, что ему вздумается.

Казалось, она сейчас снова рассмеется, но она всего лишь удивленно посмотрела на него.

— Это верно, мог.

— Мог, например, тебя выпороть, — продолжил Публибор.

— За что же меня пороть?

— Мог бы, если бы захотел, — упрямился Публибор.

— Разве это так ужасно?

Он задумался. Он сам не знал больше, что думает, чего хочет. Чтобы долго не молчать, он спросил:

— Свобода — разве это не чудесно?

— Какая разница? — проговорила она безразлично. — Мне ведь все равно приходится работать. Свободен тот, кому не надо работать.

— Раньше ты работала на хозяина, а теперь мы трудимся на себя. Разве это одно и то же?

Она взяла новый початок.

— Нет, не одно и то же, — буркнула она устало.

Он еще постоял перед ней, не находя, что бы еще сказать. Наконец, хмуро попрощался и побрел прочь. Она не подняла голову и не ответила на его прощание. Кукурузные зерна, повинуясь ее тонким пальцам, градом сыпались в миску.

Он все больше уставал, а потом и проголодался. Надо было спросить у девушки, как добраться до трапезной плотников; больше он ни к кому не смел обратиться со своим вопросом. Он забрел в кельтский квартал, состоящий из крытых соломой домиков, сложенных из грубых глиняных кирпичей; здесь было не слишком чисто. Он вспомнил белые веранды и сады на крышах Фурий, тени от колонн; казалось, все это было давным-давно, много лет назад. Сейчас его хозяин, старик Гегион, возвращается, наверное, с утренней прогулки, забавляется с собакой и по-детски отвечает на ворчание матроны по поводу его, Публибора, отсутствия. Здесь, на внешнем кольце, улицы были почти пусты: все либо работали, либо ели; встречались только потные толстяки в грубых блузах, с лохматыми усами и придирчивыми взглядами — варвары из Галлии. Публибор добрел до широкой открытой площади у внешней стены, недалеко от Северных ворот. Площадь была совершенно пуста; он решил пересечь ее и спросить у часового при Северных воротах, как пройти в трапезную, как вдруг у него замерло сердце. В левом углу площади, рядом со рвом, он увидел три деревянных шеста с поперечинами, на которых висели люди. Головы они уронили на грудь, ребра их выпирали, грозя прорвать кожу. Руки и ноги были противоестественно вывернуты, кисти рук привязаны к поперечинам, так что они походили на птиц, подвешенных за крылья. Никогда прежде Публибор не видал распятых и был всеобщим посмешищем, так как отказывался посещать казни. Сейчас он привалился к стене от испуга; в следующее мгновение его вывернуло. Когда он открыл глаза, один из распятых медленно поднял голову и посмотрел на него. Темный бесформенный язык выполз изо рта и медленно заскользил по зубам — сначала вправо, потом влево; взгляд прирос к Публибору. Тот царапал ногтями стену, в горле пересохло, он то ли давился, то ли хрипел, то ли рыдал. Потом лицо распятого, особенно кожа вокруг глаз и рта, покрылось морщинами — видимо, то была попытка улыбнуться. Он несколько раз сглотнул — об этом свидетельствовали судороги горла; потом закрыл глаза и опять уронил голову; сперва он попытался пристроить подбородок на плече, но голова быстро свесилась на грудь.

Кто-то дотронулся до руки Публибора. Он испуганно оглянулся и увидел не выходящего из тени стены стражника.

— Что ты тут делаешь?

Публибор не смог ответить. Он таращил глаза на стражника в форме римского солдата и в низко надвинутом шлеме.

— Небось, новичок? Ступай себе, нечего здесь болтаться.

— Почему? — выдавил Публибор, указывая подбородком на три шеста и дрожа всем телом. — Почему с ними так поступили?

Стражник пожал плечами и ничего не ответил. Его взгляд тоже был устремлен на распятых; через некоторое время он отвернулся и вытер с лица пот.

— Это ради дисциплины, для острастки других, — проговорил он. — Если дать им попить, они еще протянут. Так что ступай подобру-поздорову.

И снова Публибор побрел по улицам города. Он сам не знал, сколько времени слонялся — ему казалось, что это продолжалось вечность. Ему чудилось, что распятый все еще смотрит на него, снова и снова он видел распухший язык, елозящий по зубам — сначала вправо, потом влево. Но когда уставшие ноги окончательно отказались его держать, а желудок стало жечь голодным огнем, видение померкло. «Это ради дисциплины, для острастки других», — звучало в ушах объяснение стражника, человека, знающего, что к чему. Что ж, раз Спартак распинает людей, значит, у него есть на то свои причины. Постепенно Публибор успокоился и даже набрался храбрости, чтобы спросить дорогу к трапезной.

Так он оказался в только что сколоченном длинном деревянном бараке. Стыки свежих досок еще были покрыты смолой, как и во всех постройках города. Садясь на скамью, за бесконечно длинный неровный стол, становясь частичкой бесконечно длинного ряда утоляющих голод, касаясь локтями локтей своих соседей по обеим сторонам, он почувствовал, что снова все в порядке, что праздничная радость, охватившая его при входе в город, вот-вот вернется. Работников кормили густым супом из кукурузы и лука; на каждые шесть человек приходилось по большой миске, из которой они поспешно хлебали большими ложками.

Помещение было так велико, что одновременно суп могла хлебать сотня таких шестерок. Люди за длинным столом насыщались по большей части молча. Пот от дневных трудов высыхал на телах медленно, усталость не проходила; и все же в бараке стоял мерный гул голосов. Пятеро, с которыми Публибор делил миску, то и дело цепляли ложками его ложку, но воздерживались от брани. Публибор уже любил всех пятерых братской любовью, но не осмеливался к ним обращаться, чтобы не ляпнуть глупость, чем, судя по всему, занимался весь истекший день.

Человек, сидевший напротив него, резко отличался одеждой от остальных четырех: на нем была тряпка, в которой при некотором воображении еще можно было узнать тогу, обматывавшая его несколькими слоями; разлетающиеся рукава все время норовили оказаться в супе. У этого едока было изможденное птичье лицо, немного похожее на лицо бродяги у ворот, но выражавшее внутреннюю боль; его живые глаза резко контрастировали с общим впечатлением крайней изможденности. Он первым обратился к юному новичку.