гостя для меня закон. Эй, Прошка! — крикнул Котлярский лакею. — Позови Аглаю.

— Дык, спит она, барин.

— Разбуди, от нее не убудет. Скажи, дело к ней есть срочное, радостное.

Через пять минут в комнату вошла лохматая седая старуха в длинной ночной рубахе.

— Вот и вам горничная, поручик, — еле сдерживая смех, заявил майор. — Прошу любить и жаловать.

— Э-э, нет, — скривился Ржевский. — Увольте-с. Я еще не настолько пьян.

Все весело заржали.

— Чё звали-то, батюшка? — спросила старуха, щуря на хозяина подслеповатые глаза. — Прошка сказал, обрадовать меня хотели. — Она облизнулась. — Уж рюмочку-то налейте, старой, коли разбудили.

Со смехом вручив старухе недопитую бутылку, майор прогнал ее из гостиной.

— Кстати, о старухах, — задумчиво обронил граф Долбухин. — Представьте, господа, моя бабка, графиня Аделаида Петровна, на картах сделала себе целое состояние.

Присутствующие недоверчиво переглянулись. Но в их глазах все же появился определенный интерес. Устав от картежной баталии, они были сейчас готовы выслушать любую историю.

И граф Долбухин начал рассказывать, не спеша попивая из горлышка шампанское:

— Отец мой, Меркурий Петрович, однажды в юности крепко проигрался в карты некоему князю Г. А надобно заметить, что мое семейство в ту пору было в долгах как в шелках. Вернувшись под вечер домой, отец во всем признался моей бабке, заявив в отчаянии, что не видит иного выхода, как свести счеты с жизнью. Но та, конечно, его отговорила и на следующий день отправилась к князю.

Князь Г. несказанно обрадовался ее визиту, поскольку был в нее давно и безнадежно влюблен. Когда моя бабка упомянула о долге сына, князь засмеялся и ответил, что простит всё за одну проведенную с ней ночь.

— Вот дурак, на бабку польстился! — сказал Ржевский.

— Графиня в ту пору была еще молода, — возразил Долбухин. — И к тому же весьма красива… Так вот, она обещала князю подумать над его словами, но дать ей на размышления еще три дня. Князь согласился. В ту же ночь графиня куда-то исчезла и не появлялась трое суток.

Когда под вечер третьего дня она вернулась домой, в волосах ее стали заметны седые пряди, а губы были покусаны в кровь. На все расспросы домашних она ничего не отвечала и сразу же отправилась к князю. Она явилась к нему ровно в полночь и предложила ему перекинуться с ней в карты. Князь с иронией осведомился, есть ли у нее деньги, чтобы делать ставки. «Ставкой будет моя честь!» — гордо отвечала она. Князь начал метать. И графиня не только отыграла сыновний долг, но и лишила князя почти всего его состояния!

С той поры она сделалась заядлой картежницей. В карты ей везло, как никому из простых смертных. Она играла так, словно за спиной у нее стоял дьявол. Но при том всегда соблюдала три непременных условия: за карточный стол садилась в полночь, притом в полнолуние и делала за игру не более трех ставок. И не было такого случая, чтобы карта ее не сыграла!

Граф Долбухин умолк, задумчиво уставившись на огонь в камине.

— За вашу необыкновенную бабку, граф! — поднял бокал Ржевский.

Все с воодушевлением выпили. У корнета так дрожали руки, что половину своего бокала он вылил себе за воротник.

— Надо полагать, граф, — сказал Ржевский, — ныне ваша бабка чистит карманы архангелам?

— Отнюдь, она жива. Ей на днях исполнилось девяносто лет. А не далее, чем на прошлой неделе, она выиграла двадцать пять тысяч у барона Чиколинни.

— Так вы узнали ее тайну? — вскричал корнет.

— Увы, с ней невозможно говорить на эту тему.

— Но почему? почему?

— Графиня сразу начинает хихикать и отвечает всякий вздор, вроде того, что, якобы, всегда учитывает расположение небесных планет и их влияние на карты. Юпитер — это, дескать, туз, Марс — король, Венера — дама, Меркурий — валет, Сатурн десятка и тому подобное. Надо только знать, какие планеты играют в какой день. Но на этом все ее откровения заканчиваются, и она умолкает, так что более от нее ничего невозможно добиться. — Граф горестно вздохнул. — как представишь, что она унесет свою тайну с собой в могилу, так, поверите ли, господа, просто хочется волком выть.

— Вегю! — с серьезной миной сказал Давыдов.

— А может, граф, ваша бабушка шулер? — осторожно предположил Котлярский.

Но граф только отмахнулся и в расстроенных чувствах прикрыл ладонью глаза.

— Не верю я в эту чушь, — небрежно обронил Ржевский, катая под столом ногой пустую бутылку. — Кстати, кажется, она живет на Лубянке?

— Нет, с чего вы взяли? На Пречистенке, в конце улицы. А что?

— Да, а что? — подхватил корнет Васильков, подозрительно уставившись на поручика.

— Я думал, мне знаком ее роскошный особняк, — спокойно ответил Ржевский. — Но, видать, ошибся.

Не удовлетворившись этими объяснениями, корнет продолжал настойчиво сверлить поручика глазами.

Допив свою рюмку, Ржевский поднялся.

— Господа, благодарю за компанию, однако, мне пора.

— Может, у меня заночуете, дорогой друг? — предложил Котлярский.

— Спасибо, майор, но я предпочитаю ночевать у женщин.

— В таком случае вам следует поторопиться, поручик: ночь на исходе.

— Со стоящей дамой завалиться спать никогда не поздно и не рано!

«Особенно со много стоящей», — подумал Васильков, продолжая во все глаза пялится на поручика.

Проходя мимо корнета, Ржевский наклонился к нему и сказал:

— Гляделки вылезут — обратно не пришьешь!

После ухода Ржевского корнет Васильков ощутил в себе нарастающее беспокойство. Извинившись, он скорым шагом отправился в уборную, где его стошнило и пронесло.

Корнет рассудил спьяну, что это — знак Свыше, и, решительно отказавшись от предлагаемой ему на ночь горничной Глаши, покинул дом майора.

Майор Котлярский, добрая душа, принялся тогда уговаривать Дениса Давыдова переспать со своей горничной. Но тот не моргнув глазом соврал, что имел сегодня за день столько женщин, что не в силах на них даже смотреть. И вскоре откланялся.

Котлярский обратился к Долбухину. И добился только того, что тот тоже быстро ушел.

Расстроенный майор свалился под стол и захрапел.

Глава 17. Три желания

Был четвертый час ночи. Старой графине не спалось. Бессонница давно сделалась для нее столь же обычна, как бутерброд с черной икрой на завтрак.

Графиня сидела, утопая в кресле, и при свете лампады читала французский любовный роман. Дрожащие губы ее беззвучно шевелились, словно ощупывая каждую букву, словно это была и не буква вовсе, а кисло — сладкая ягода.

Когда глаза старухи натыкались на любовную сцену, она начинала смешно водить носом, причмокивать и перечитывала это место по нескольку раз. Порой из ее нутра раздавался протяжный сип, переходящий в монотонный шепот, в котором