Иное дело свадьба или другой праздник — тут сонгок обязателен, как и короткая юбка поверх брюк. Как и крис за поясом этой юбки.

Крис — кинжал с извилистым лезвием, покрытым орнаментом. Ученые-крисоведы (я просто уверен, что такие есть, судя по обилию версий, которые мне выдвигали в пяти музеях и двадцати пяти лавках Малайзии, о происхождении, смысле и символике этого кинжала) называют такой клинок пламевидным. (Есть и другие названия, исходящие из других легенд.) Пока крис в ножнах, пламевидный клинок его не виден, но спутать крис с любым другим оружием невозможно. Сначала кажется, что заостренное и изогнутое навершие ножен вовсе их не венчает, а служит эфесом кинжала, но стоит потянуть за рукоятку, и та плавно выйдет из этого «эфеса». Так вот: на всех картинах назидательно-исторического жанра, которые я видел в пяти музеях и в фойе министерства, где изображены были выдающиеся раджи, придворные вельможи стояли в достойных и величественных позах, и руки их покоились на этом навершии. Полагаю, что руки их не уставали, ибо таким людям крис делался по персональному спецзаказу. Да и рукоятка могла быть только специальной, поскольку изображала всегда предка владельца криса. А потому все элементы ее носили свои названия, полностью соответствующие частям тела предка.

Как следует из всего сказанного выше, владеть крисом мог только человек, имеющий предков. Оно, конечно, в те далекие времена, когда крис стал излюбленным оружием малайских народов, в пробирке еще никто не рождался. Но рождаться во многих поколениях от папы с мамой еще не значит обладать предками. Какие, к черту, предки могут быть у раба или пришельца, из милости пущенного в общину? Зато все свободные общинники — теоретически — вели род от единого пращура и в домусульманский период малайской истории поклонялись его духу. И в бою, сжимая рукоять криса, прикасались к мощному духу и укреплялись его сверхъестественной силой.

Собственно говоря, лучше было бы сказать — не только в домусульманский, но и в доиндуистский период. Малайцы ведь были когда-то и индуистами, то-то князья у них именовались раджами! И пламевидный клинок один к одному напоминает средний, самый длинный зуб «тришула» — боевого трезубца грозного бога Шивы. Любой индуистский храм, особо же шиваитского направления, всегда содержит тришул с длинным извилистым средним лезвием-зубом.

Тришул — вещь настолько святая и необходимая, что благочестивые старцы-саддху, облаченные разве что в горсточку пепла на теле да мазок краски на лбу, без тришула на люди не покажутся.

Зато ножны криса — обязательно сплошь покрытые узором — чаще всего изукрашены кораническими аксиомами, и арабская вязь, переплетаясь с растительным орнаментом, как бы символизирует последнюю и высшую стадию развития малайского общества.

Таковы три источника, три составные части кинжала-криса, оружия малайцев. В самом, конечно, приблизительном виде. При этом многое осталось для меня неясным. Особенно же — смысл и причина появления того навершия, которое легко принять за эфес. В пяти музеях и двадцати пяти лавках мне дали примерно двенадцать объяснений.

Но я не буду их перечислять и пересказывать, ограничившись одним: оно получено мною совсем недалеко от столицы, в штате, символ которого — крис. В человеческий рост величиной, он косо возвышается на бетонном постаменте в райцентре. Еще не так давно, точнее, когда холодное оружие было основным у малайских воинов, навершие делали из стали или из не очень уступающего ей по твердости железного дерева, ножны служили боевым топором — вроде томагавка. Полагаю, что это разумное и логичное объяснение имеет не меньшее право на существование, чем одиннадцать других, тем более что они, кроме одного, очень мирного, не так уж и отличаются друг от друга. (Мирный толкователь утверждал, что навершие — ладья, в которой рукоятка — дух предка — отправляется в лучший мир.)

Мой интерес к крису объяснялся тем, что в моем книжно подготовленном сознании образ Малайзии был накрепко связан с этим кинжалом, сонгоком и телескопически выходящими одна из другой крышами дворцов раджей. И когда в первом же магазине мне показали старинный крис, я с удовлетворением ощутил, что мое восприятие не было так уж оторвано от жизненной правды. По счастью, цена криса превосходила мои возможности. Не желая это показывать, я сказал с задумчивым видом:

— Такую вещь, наверное, нельзя вывозить из страны?

Хозяин мастерским поворотом головы и точно выверенной улыбкой как бы подтвердил мои опасения, ни словом, однако, не сказав ни «да», ни «нет». Глаза его были полны сочувствия.

— Можно постараться получить разрешение, сэр. Я помогу вам.

В тот день в Пенанге

— Нет, нет, — отвечал я с облегчением, — мне неудобно доставлять вам трудности.

— Никаких трудностей, сэр! — запротестовал хозяин, но я уже шел к выходу. — Это входит в цену. Сэр! Мы можем поговорить о скидке…

Этих последних слов я мог бы и не слышать, ибо был уже на улице.

То, что мне повезло, я понял довольно скоро, ибо в других лавках, предварительно оценив меня взглядом и показывая радушной улыбкой и доверительным тоном, что безошибочно определили во мне знатока, демонстрировали старинный крис, один к одному похожий на тот, первый. Очевидно, их делали в той же мастерской.

Я почти оставил мечты о крисе. Правда, все еще надеялся на заключительную встречу в министерстве. Мы бы выразили удовольствие от страны и поездки. Малазийская сторона выразила бы удовольствие от нашей поездки и будущих публикаций. Затем служитель внес бы свертки, один из них длинный и плоский. Лица хозяев стали бы серьезными. Мы бы встали по уставу.

…Не было заключительной встречи. Прямо с северного острова Лангкави мы улетали — с пересадкой в Куала-Лумпуре — в Москву. Но остров стоил любого министерского приема. Там, на Лангкави, я и купил себе вожделенный крис. И оба мы купили сонгоки.

С меня еще взяли обязательство, что крис будет сдан в багаж, а никоим образом не в ручную кладь. Кроме того, я был уведомлен, что крис — если будет наточен — может стать предметом особой опасности для моих близких.

В старинности предмета, впрочем, меня никто не заверял.

Из лавки мы уходили в сонгоках. Проходя мимо полицейского стража у выхода, я положил крис рукоятью на плечо — так, как на назидательно-исторических картинах, которые видел в музеях. Страж отдал честь и улыбнулся в свои жесткие малайские усы. Мне это очень понравилось.

Там же, на Лангкави, я купил себе юбку-саронг.

Лангкави был последним этапом нашего полумесячного путешествия по Малайзии. Первым был Субанг.

Аэропорт Субанг в столичном городе Куала-Лумпур.

Аэропорт Субанг поразил тишиной и пустотой: с самолета сошли, включая нас, всего четверо в пиджаках и галстуках. Мы прилетели на следующий день после назначенного и беспокоились: встретят ли нас? В Малайзии до того мы никогда не были, не знали Куала-Лумпура, а также местных привычек и обычаев. Знание того, что название столицы переводится как «Илистое слияние рек», в данной ситуации помочь не могло. Кстати, что за реки слились, мы тоже не знали. Оказавшись далеко — а тем более так далеко — от дома, становишься неопытным, как малое дитя, даже в столь, казалось бы, простом вопросе: можно ли скинуть пиджак и распустить галстук или же это будет воспринято как грубейшее нарушение политеса и неуважение к хозяевам. Добрая, ободряющая рука — в данном случае министерского представителя — должна была по-отечески поддержать нас в первых шагах.