* * *

Когда в 1926 году Кокто показал в Театре искусств[44] на бульваре Батиньоль своего «Орфея», он снова обратился к Шанель за костюмами для своих персонажей, как, например, актрисы редкостной красоты, выступавшей в роли Смерти. Три года спустя, в 1929-м, она будет одевать артистов спектакля «Аполлон Мусагет», в создании которого принимали участие также Дягилев, Стравинский и Баланчин, а в 1937-м – артистов спектакля «Рыцари Круглого стола», для которого она создала, помимо прочих, костюм Жана Маре из парчовой ткани – золото с белым, – такой же, как материал для папских риз! Забавное совпадение – панталоны актеру расписывал молодой стилист по имени Кристиан Диор! Но из всех пьес, в которых участвовала в качестве костюмера Коко Шанель, более всего толков вызвал предшественник «Рыцарей Круглого стола» – «Царь Эдип» по пьесе Софокла. Как одеть 23-летнего Жана Маре, назначенного на главную роль?

Мнение Кокто было непоколебимо: артист столь красив, что скрывать его красоту от публики было бы непростительным. По согласованию с Кокто, Габриель решила подчеркнуть скульптурную пластику молодого артиста, выпустив его на сцену почти нагим – только отдельные полосы из белой ткани скрывали его торс.

По сему поводу пресса разделилась на два лагеря. В одном метали громы и молнии по поводу такого бесстыдства, в другом – находили остроумной и изобретательной идею Габриель, которая так блистательно одела – или, если хотите, раздела – красавца-актера.

Означает ли это, что отношения между Кокто и Габриель навсегда останутся безоблачными? Во всяком случае, надолго, тем более что в этом сотрудничестве у каждой стороны был свой расчет. Конечно, никакой материальной выгоды Коко от этого не получала, более того, сама оплачивала изготовление костюмов и покупку дорогостоящих тканей. Но участие в создании шедевров, о которых потом говорил весь светский, интеллектуальный и артистический Париж, возносило ее на такую высоту в обществе, на которую не смел бы претендовать никто из ее коллег.

Кстати, имеются бесспорные доказательства ее вполне бескорыстной дружбы с Кокто. Она дважды устраивала ему бесконечные курсы лечения, в которых так нуждался его отравленный опиумом организм: случалось, что в иные периоды своей жизни он выкуривал в день до 60 трубок сего зловещего зелья, что совершенно парализовало его творческие силы. А оплачивать из своего кармана эти безумно дорогие курсы у него не было возможности. Когда же в 1937 году Кокто поселился на рю Камбон в отеле «Кастилия» и обедал там в ресторане, Габриель инструктировала метрдотелей «не докучать Кокто счетами», а отсылать прямо к ней в бухгалтерию. Если она находила поэта угнетенным, то устраивала ему двух-трехнедельный отдых в отеле «Ритц»: нужна же поэту разрядка!

При этом Габриель, достигшую громкой славы, возмущала почти полная безвестность, окружавшая боготворимого ею Реверди. Реверди же, со своей стороны, презирал Жана Кокто… Добавим к вышесказанному, что, хоть ей и доставляло радость вручить чек нуждающемуся другу, она терпеть не могла, чтобы у нее клянчили деньги. Уступка выглядела бы в ее глазах не актом щедрости, а актом слабости. Так, в 1938 году Кокто столкнулся с тем, что директора театров один за другим отвергали его детище – пьесу «Ужасные родители». Будь у него свободных 32 тысячи франков,[45] он мог бы снять Театр Эдуарда VII и поставить там свою новую пьесу, но этих денег у него не было. Бедняга угрожал наложить на себя руки, как в свое время поступил его отец. Видя своего друга в таком ужасном состоянии, Жан Маре без его ведома позвонил среди глубокой ночи Коко и объяснил ей ситуацию. Та была в негодовании – она ведь не баклуши бьет, она работает! Встает чуть свет. И ее еще смеют будить среди ночи и требовать денег! Нет, нет и нет! Об этом не может быть и речи. По счастью, директор театра «Амбассадор» Роже Капгра и его подруга – комедийная актриса Алиса Косеа согласились поставить пьесу. О том, какой она обрела успех, достаточно известно.

Кстати, Габриель терпеть не могла, когда злоупотребляли ее щедростью. В 1928 году она устроила Кокто курс лечения в роскошной клинике в Сен-Клу. Курс начался 16 декабря. И что же, поэт застрял там на целых три месяца! При этом он был вовсе не таким больным, как притворялся: он даже смотался в Париж, чтобы прочитать перед французским обществом свою пьесу «Человеческий голос» (которая впоследствии выдержит большее число представлений из всего его репертуара). После этого он как ни в чем не бывало вернулся в Сен-Клу, будто собирался провести там остаток дней своих. Когда Коко, вернувшись из путешествия, заглянула в Сен-Клу проведать своего протеже, то нашла его в превосходном настроении. Зато нетрудно представить себе, каковы были ее чувства, когда ей вручили счет за клинику – он был колоссален! А Жан к тому же жил на широкую ногу, принимал многочисленных гостей – тут и его тогдашний любовник Дебор, и Жуандо, и Кристиан Берар, и Андре Жид – и одновременно успешно работал над новым сочинением! Он был вполне здоров!

– Вы могли бы и вернуться домой, – упрекнула его она.

Но Жан ничего и слышать не хотел. К себе? Это как следует понимать? К своей матери на рю Анжу, когда он разменял пятый десяток? Или в убогий гостиничный номер – «комнату висельника», иначе не скажешь? Как там работать? Еще хуже заболеешь! Тем более что Жак Шардонн от имени издательства «Сток» предложил ему, после успеха «Большого скачка», засесть за новый роман.

Коко пошла своему любимцу навстречу и позволила остаться в клинике еще на несколько недель. И не ошиблась – назавтра же Кокто вывел пером на бумаге строчки: «Квартал Монтьер расположился между рю Амстердам и рю де Клиши…» Это были первые строки его романа «Ужасные дети». Позже он скажет, что это был самый ценный плод его пребывания в клинике – ведь он по-настоящему так и не вылечился…

Да, нелегко быть меценаткой… Порою эта роль бывала и неблагодарной.

В декабре 1923 года внезапно заболевает двадцатилетний Реймон Радиге. В тяжелом бреду и ознобе лежит он в гостинице «Фойо» на рю де Турнон. Обожавший его Жан Кокто в ужасе; его личный врач пытается отпоить больного грогом, но все напрасно. Тогда он обращается за помощью к Коко – нельзя ли пригласить к больному профессора Далимье? Медицинское светило тут же спешит к больному и выносит приговор: тиф в последней стадии. Увы, помочь нельзя было ничем, и на рассвете 12 декабря, в полном одиночестве, больной умер. Жан в прострации – он не хочет видеть своего друга мертвым и, вернувшись в квартирку своей матери, захлебывается от рыданий на маленькой медной кровати… Он также будет не в состоянии прийти на похороны, как это сделали Пикассо, Мися, Габриель и чернокожие музыканты из «Быка на крыше», которым так часто приходилось видеть этого «маленького человечка», как они его называли…

Коко долго упрекала Жана Кокто за то, что тот не пришел проводить друга в последний путь.

Строгая к себе самой и наделенная железной волей, она была не способна понять малейшей слабости в другом. В церкви Сент-Оноре-д'Эйло гроб с телом автора «Дьявола во плоти» поместили в поперечный неф; он был весь обит белой тканью, поскольку покойный не успел достигнуть совершеннолетия, и на крышку был возложен букет алых роз; также белыми цветами был целиком убран катафалк, белыми были чепраки коней и колесница, которая везла гроб до кладбища Пер-Лашез.