VII

Осмысливая самым искренним образом отошедший в века род любви, состоящий из серенад, распеваемых с гитарой под балконом, и вздохов, я на деле сам распевал серенады (словесные), вздыхал, мечтал о чем-то (чего, вероятно, и сам не мог бы объяснить) и отнюдь больше ничего не желал, даже больше того: я боялся, чтобы чувство это не приняло другой окраски… Апогеем подобной любви было проявление встречного чувства со стороны данной «ее», причем я никогда не входил в критический разбор ее чувства, а довольствовался подобной платонической взаимностью, и в финале мы расходились каждый по своей дорожке, затем через некоторый промежуток времени (от 1 до 10 месяцев) это изглаживалось из памяти и начиналось подобное же новое…

Ведя, обыкновенно, довольно разгульный образ жизни и близкое знакомство почти со всем demimond’ом 2-го разряда С.-Петербурга, я в периоды «платонических увлечений» все это бросал разом и становился удивительно примерным мальчиком. Таким образом, жизнь моя, с точки зрения отношения к прекрасному полу, велась как бы двумя периодами, причем второй являлся реакцией в отношении первого. Что касается вкуса моего, то в смысле первого периода он на протяжении последних 5–6 лет всячески изменялся, и идеалом являлись в разное время то молоденькие блондинки «в телесах», то сухопарые брюнетки бальзаковского возраста. Подобная изменчивость вкуса, и особая, замеченная мною в себе ее последовательность, судя по объемистому научному исследованию Крафта-Эбинга[68], является показателем верха развращенности, включительно до так называемой «половой психопатии». Что же касается вкусов 2-го периода, то они весьма долго держались на одном уровне. Это, по большей части, являлась довольно интересная (но не более) блондинка, приблизительно моих же лет, обязательно начитанная, неглупая и обладающая каким-либо из талантов в сфере театра и музыки.

Будучи от природы довольно брезгливым и хотя наружно чистоплотным, это входило и в круг моих требований от женщины, и отсутствие подобной черты могло бы изменить даже нарождающееся чувство. Отсутствие же знаний и начитанности при наличии ума побуждали меня всегда к «развиванию» беседами и книгами, что составляло для меня почти всегда добрую половину сути увлечения.

В бытность мою на Кавказе летом 1906 года у меня завязался роман более серьезный и оставивший довольно глубокие впечатления на мою последующую жизнь и целый рой бесспорно лучших воспоминаний своей молодости. Увы, к сожалению, я в 24 года должен по весьма многим причинам считать свою молодость как нечто уже прошедшее, по крайней мере ту молодость, как ее понимает большинство.

Итак, я, как это принято называть, «влюбился».

Я вошел в театр Лермонтовской галереи в начале июня во время первого акта оперы «Русалка», дабы посмотреть, как Богданов станцует трепака, и, не садясь в кресло, стал в конце зрительного зала в проходе. Действие уже шло, и потому в зале была полутьма. В проходе постоянно торчала публика, и потому я вовсе не обратил сначала внимания на стоящих рядом, но минуту спустя начал рассматривать стоящую вблизи барышню. Это была светлая блондинка среднего роста, тоненькая и стройная, как пальма, замечательно хорошо сложенная и весьма скромно одетая в голубое платье directoire[69] и белой соломенной шляпе. Сцена уже потеряла для меня всякий интерес, и я ничего не видел и не чувствовал, кроме музыки Даргомыжского и какой-то непонятной силы притяжения к этой незнакомой особе. Рассматривая ее тонко очерченный задумчивый профиль, я как-то совмещал его с звуками этой музыки, и получалась какая-то странная и красивая иллюзия. Когда упал занавес и зал осветился, то я невольно встретился с ней взглядами и рассмотрел пару прелестных, темно-серых глаз с глубоким, как море, и меланхолическим взглядом. Во время антракта она вышла в сад, я пошел за ней и сразу же обратил внимание на удивительную, особого рода грацию походки и движений, грацию, развиваемую сценой и особенно отличающую танцовщицу. Сделав два круга по полной публикой главной аллее цветника, она вошла за сцену и исчезла за дверью одной из уборных… Итак, значит, я был прав, решив, что она имеет какую-то связь с театром, хотя и не видел ее никогда на сцене, бывая почти ежедневно в театре. В этот вечер я, несмотря на долгие поиски, вторично ее уже не нашел и, сказав вслух «ну и не надо, наплевать», пошел с Богдановым ужинать. Черты ее профиля и этот чудный взгляд не вылезали у меня из головы несколько дней, но все же я отнюдь не предполагал в этом начала романа.

Несколько дней спустя, сидя во 2-м ряду кресел, я слушал «Евгения Онегина»; шла 4-я картина (бал у Лариных). Каково же было мое удивление, когда при первых аккордах мазурки из-за кулис вылетели 4 пары и в первой паре с Богдановым — «она».

Я знал хорошо, что из числа балетных артистов на группах были только Г. П. Богданов, М. Ф. Тистрова и И. И. Чекрыгин, а в танцах в несколько пар они разбавлялись наиболее подходящими экземплярами из хора и драматической труппы. Это еще более заинтриговало меня относительно ее профессии, тем более что мазурку эту она танцевала как бы на положении солистки относительно других танцевавших; и проделала все фигуры отнюдь не хуже любой солистки балета и вместе с Богдановым сорвала хорошие аплодисменты (в которых, конечно, и я принял «живейшее участие»). После мазурки я моментально бросился на сцену и, ухватившись за Богданова, начал с лихорадочной поспешностью расспрашивать, кто да откуда взялась особа, с которой он танцевал, на что получил самый апатичный ответ: «А черт ее знает, кто она и откуда взялась, сейчас же только режиссер уговорил ее танцевать и познакомил со мной…»

На этот раз я уследил-таки, когда она по окончании оперы вышла из театра в компании 2-х хористок и нескольких музыкантов оркестра. Я с Богдановым шел сзади них и видел, что они свернули в один из маленьких переулков Теплосерной улицы. В течение следующей недели я несколько раз встречал ее около театра и один раз в магазине, где она покупала красное вино. Мы несколько раз смотрели друг на друга в упор — по-видимому, она заметила, что я хожу постоянно сзади как тень.

Наконец, 17 июня, в этот памятный для меня день, Богданов уговорил меня поехать с ним за компанию в Железноводск, где опять шла «Русалка» и он должен был танцевать. Я сначала не хотел было ехать, но потом надумал. В Железноводске, шатаясь за кулисами и по уборным, я обратил внимание на сложенную в одной из уборных солидную кучу провизии, водки, вина и пр. Оказалось, что компания артистов и музыкантов собралась по окончании оперы подняться на вершину Бештау и, предполагая пробыть в этой экскурсии всю ночь, приготовила себе сие пропитание. В следующем антракте Богданов заявил мне, что собирается веселая компания более 20 человек и что приглашают и его и меня. Я сказал, что я еще с ума не сошел, чтобы в эту адскую темень карабкаться на такую страшную высоту, и наотрез отказался. Но, соблазненные видом вина и закусок, мы с ним порешили купить себе тоже и отправиться по приезде в Пятигорск на какую-нибудь местность «поприродистее» и там посидеть до восхода солнца. А посему во время последнего акта оперы я отправился в торговую часть курорта и приобрел вина, сыру, фруктов и прочего. Возвращаясь обратно, я подле самого входа на сцену чуть-чуть не наткнулся в темноте на что-то белое, что по рассмотрении оказалось моей блондинкой. В это время опера уже кончилась и переодевшиеся артисты выходили со сцены и собирались в кучку с веселыми перекликиваниями друг друга по именам и прозвищам за невозможностью рассмотреть в темноте лица.