И вдруг звук включается — ровный бег друзей, словно четкий ход часов. Володька Гриднев, догнав нас, подхватывает меня и несет. Я с тревогой слушаю поскрипывание ствола под ним и тихий свист ветра. А когда он, опустив меня на снег, бросается догонять друзей, ветер начинает звучать уже протяжно и высоко, и тут на меня падает небо и всей своей тяжестью придавливает к земле. В мою голову врывается боль, закручивая и раскручивая какие-то пружины, втыкаясь в мозг сотнями острых щупалец, стуча молотками. Я весь растворяюсь в этой боли и, теряя ощущение жизни, превращаюсь в один больной нерв.

Когда же я прихожу в сознание, то вижу перед собой согбенную фигуру взводного, который тащит меня, привязанного к снегоходам, по льду реки. Он идет на вьющийся впереди дымок вблизи изгибающегося обрывистого берега. Дымок все ближе и ближе. И тут раздаются три выстрела, и, прорезая небосвод, на землю начинают опускаться кащеи. Они летят на огненных драконах. Один дракон красный, другой голубой, а третий желтый. Слышится треск, и Воробьев скрывается подо льдом. Следом за ним в образовавшуюся прорубь съезжают и снегоходы вместе со мной. Под водой мелькают драконы, но какие-то маленькие, и вдруг неожиданно пропадают, а вместо них появляются три волчицы.

Они выхватывают меня из ледяной воды и бросают в опаляющий волосы, сжигающий лицо и туманящий глаза пар, сквозь который я вижу бледнокожую светловолосую женщину. Она с таким старанием трет меня намыленной мочалкой, что ее обнаженные груди мячиками прыгают по мне. Заметив мой взгляд, женщина хохочет и кричит:

— Очухался парень-то! Как мои титьки почувствовал, так сразу в себя и пришел. Давайте, девки, заворачиваем их в шубы, перетаскиваем в избу и сразу кидаем на печь.

Взводного они кладут к стене, а меня с краю. Печь дышит снизу теплом. Пахнет молоком, хлебом и овчиной…

Много ли, мало ли времени проводим мы с Воробьевым в дреме, не знаю. Но, проснувшись, я сразу окидываю взглядом все видимое с печи, и первым делом обнаруживаю их — спасительниц. Они сидят за столом, головы их повязаны платками и одеты они в какие-то допотопные кофты, вышитые крестиком, и юбки в сборку. На ногах у них валенки с обрезанным верхом. И лица этих женщин мне кажутся знакомыми. Я точно их где-то видел, но где, вспомнить не могу. Они тихо разговаривают и чинят наше, уже выстиранное, обмундирование. Заметив меня, одна из них говорит:

— Насть, пора накрывать на стол, — и направляется к нам. — Надевайте, счастливчики, свою одежду. Вот вам ваши документы, и за стол. Повезло вам, что мы заметили ваши ракеты. Меня звать Инна, это Настя, а это Степанида, — указывает она на громыхающую ухватом полную женщину. По правде говоря, Инна с Настей тоже не страдают худобой.

Нас угощают солеными грибами, мороженой клюквой, щами, вареной картошкой, салом и мясом. Во время этого застолья Воробьев как бы невзначай интересуется у женщин:

— Не знаете ли вы, располагается вблизи какой-нибудь военный объект?

Инна со смешком отвечает вопросом на вопрос:

— Товарищ старший лейтенант, а вам не Алмаз ли нужен?

Воробьев, растерявшись, молчит. Ему на помощь приходит Степанида:

— Чего зря издеваетесь над мальчишками? Ребятки, вы уже на Алмазе.

— Как на Алмазе? — недоумевает взводный.

— Так! На одном из его объектов. А минут через двадцать за вами придет вездеход и отвезет на площадку.

— Идите пока за перегородку, нам переодеться надо. Вдруг начальство заявится, — просит Настя.

Вернувшись на кухню, я едва узнаю своих спасительниц. Старший лейтенант поражен, видимо, не меньше, так как стоит вытянувшись перед Степанидой, на которой погоны капитана. Инна и Настя, как и он, в звании старшего лейтенанта.

Вскоре начальство в лице полковника действительно приезжает на объект Степаниды, и ее команда, посадив нас в вездеход, прощается с нами.

Мы едем, а вернее плывем, так мягко движется машина. Двигателя ее почти не слышно. В машине тепло и уютно, мы сидим в удобных креслах. Обзор из кабины прекрасный, но я вижу только снег, валящий хлопьями, да темное небо. Мощные фары вездехода бьют во мрак и снежные вихри, и я не понимаю, как можно вести машину в такую погоду.

Водитель, хрупкий паренек, ничуть не волнуется. Кстати, он тоже мне кого-то напоминает. Чертовщина какая-то. Личность полковника, и ту я где-то видел.

Вездеход останавливается прямо напротив здания с освещенными, несмотря на поздний час, окнами. Прощаясь со мной, водитель вездехода восклицает:

— До новой встречи!

Взводный открывает дверь, и сначала я слышу громогласный хор густых басов, полных какого-то всеобщего ликования, а затем различаю поющих офицеров и солдат. Все они сидят за длинными столами.

Заметив Воробьева и меня, усатый с сединой майор, сидящий во главе компании, подзывает нас, усаживает рядом и объясняет:

— Мужики, мое подразделение, вот эти парни, сегодня сбили ракетой американский самолет-разведчик. И по этому поводу мы устроили праздничный ужин. Вы наши гости. — Майор встает и поднимает стакан. — Мы утерли нос НАТО! Ура, ребята! — И «Ура!» так громыхает, что через окно видно, как снежный вихрь, словно испугавшись, откатывается от здания столовой.

Потом поднимается старшина с утонченными чертами лица и пронзительно голубыми глазами:

— Братья! Материнский голос, отчий дом, родная речь, Отчизна! Мы русские, и наше первородство никто не может оспаривать! Я не жалую чужеземцев, не люблю иностранных слов и иностранных имен. Я не терплю в русских городах улиц, носящих имя иностранцев. Я вам хочу прочитать стихотворение Федора Тютчева «Наполеон». Оно очень точно передает мои чувства, которые я испытываю сейчас:

Сын Революции, ты с матерью ужасной

Отважно в бой вступил — и изнемог в борьбе…

Не одолел ее твой гений самовластный!..

Бой невозможный, труд напрасный!..

Ты всю ее носил в самом себе…

Два демона ему служили,

Две силы чудно в нем слились:

В его главе — орлы парили,

В его груди — змии вились…

Ширококрылых вдохновений

Орлиный, дерзостный полет,

И в самом буйстве дерзновений

Змеиной мудрости расчет.

Но освящающая сила.

Непостижимая уму,

Души его не озарила

И не приблизилась к нему…

Он был земной, не Божий пламень,

Он гордо плыл, — презритель волн, —

Но о подводный веры камень

В щепы разбился утлый челн.

За Русь, братцы! За асов, за нас! Ура! И снова ура!

После окончания празднества наши пути с взводным расходятся. Я направляюсь в казарму, а он в офицерское общежитие. Я иду так, как объяснил мне дежурный офицер. Путь оказывается не дальний. Сойдя с шоссе, я прохожу сотню метров, дохожу до забора из металлических прутьев, и вот они — одноэтажные серые здания казарм для солдатского и сержантского состава, прибывающего в Алмаз на учебу. Местный старшина, которого разбудил дневальный, то и дело протирая глаза и позевывая, выдает мне комплекты постельного белья, обмундирования и удивляется: