– Это все в шифровке.

«Его хозяин в Берлине, – думал гестаповец, – это ясно, он ведь сказал, что там остались его рукописи. Значит, мы получаем человека в Берлине… Это удача. Только не торопиться, – повторил он себе, – только не торопиться».

– Ну, я благодарен вам, – сказал Плейшнер, поднимаясь. – Кофе действительно прекрасен, а с холодной водой – тем более.

– Вы уже сообщили ему о том, что благополучно устроились, или хотите, чтобы это сделал я?

– Вы можете сделать это через своих товарищей?

«Коммунист, – отметил для себя гестаповец. – Это интересно, черт возьми!»

– Да, я сделаю это через товарищей. А вы со своей стороны проинформируйте его. И не откладывайте.

– Я хотел это сделать сегодня же, но нигде не было той почтовой марки, которую я должен наклеить на открытку.

– Послезавтра я приготовлю для вас нужную марку, если ее нет в продаже. Что там должно быть изображено?

– Покорение Монблана… Синего цвета. Обязательно синего цвета.

– Хорошо. Открытка у вас с собой?

– Нет. В отеле.

– Это плохо. Нельзя ничего оставлять в отеле.

– Что вы, – улыбнулся Плейшнер, – это обычная открытка, я купил в Берлине десяток таких открыток. А текст я запомнил, так что никакой оплошности я не допустил…

Пожимая в прихожей руку Плейшнера, человек сказал:

– Осторожность и еще раз осторожность, товарищ. Имейте в виду: здесь только кажущееся спокойствие.

– Он предупреждал меня. Я знаю.

– На всякий случай оставьте свой адрес.

– «Вирджиния». Пансионат «Вирджиния».

– Там живут американцы?

– Почему? – удивился Плейшнер.

– Английское слово. Они, как правило, останавливаются в отелях со своими названиями.

– Нет. По-моему, там нет иностранцев.

– Это мы проверим. Если увидите меня в вашем пансионате, пожалуйста, не подходите ко мне и не здоровайтесь – мы не знакомы.

– Хорошо.

– Теперь так… Если с вами произойдет что-то экстраординарное, позвоните по моему номеру. Запомните. – И он два раза произнес цифры.

– Да, – ответил Плейшнер, – у меня хорошая память. Латынь тренирует память лучше любой гимнастики.

Выйдя из парадного, он медленно перешел улицу. Старик в меховом жилете закрывал ставни своего зоомагазина. В клетках прыгали птицы. Плейшнер долго стоял возле витрины, рассматривая птиц.

– Хотите что-нибудь купить? – спросил старик.

– Нет, просто я любуюсь вашими птицами.

– Самые интересные у меня в магазине. Я поступаю наоборот. – Старик был словоохотлив. – Все выставляют на витрине самый броский товар, а я считаю, что птицы – это не товар. Птицы есть птицы. Ко мне приходят многие писатели – они сидят и слушают птиц. А один из них сказал: «Прежде чем я опущусь в ад новой книги, как Орфей, я должен наслушаться самой великой музыки – птичьей. Иначе я не смогу спеть миру ту песню, которая найдет свою Эвридику…»

Плейшнер вытер слезы, внезапно появившиеся у него на глазах, и сказал, отходя от витрины:

– Спасибо вам.

– Почему нельзя включить свет? Кого вы испугались? – спросил Штирлиц.

– Не вас, – ответил Холтофф.

– Ну, пошли на ощупь.

– Я уже освоился в вашем доме. Тут уютно и тихо.

– Особенно когда бомбят, – хмыкнул Штирлиц. – Поясница болит смертельно – где-то меня здорово просквозило. Сейчас я схожу в ванную за аспирином. Садитесь. Дайте руку – здесь кресло.

Штирлиц зашел в ванную и открыл аптечку.

– Я вместо аспирина выпью в темноте слабительное, – сказал он, вернувшись в комнату, – давайте опустим шторы, они у меня очень плотные, и зажжем камин.

– Я пробовал опустить шторы, но они у вас с секретом.

– Да нет, просто там кольца цепляются за дерево. Сейчас я все сделаю. А что случилось, старина? Кого вы так боитесь?

– Мюллера.

Штирлиц занавесил окна и попытался включить свет. Услышав, как щелкнул выключатель, Холтофф сказал:

– Я вывернул пробки. Очень может статься, у вас установлена аппаратура.

– Кем?

– Нами.

– Смысл?

– Вот за этим я к вам и пришел. Разводите свой камин и садитесь: у нас мало времени, а обсудить надо много важных вопросов.

Штирлиц зажег сухие дрова. В камине загудело – это был какой-то странный камин: сначала он начинал гудеть и, только нагревшись как следует, затихал.

– Ну? – сев в кресло, ближе к огню, спросил Штирлиц. – Что у вас, дружище?

– У меня? У меня ничего. А вот что будете делать вы?

– В принципе?

– И в принципе…

– В принципе я рассчитывал принять ванну и завалиться спать. Я продрог и смертельно устал.

– Я пришел к вам как друг, Штирлиц.

– Ну хватит, – поморщился Штирлиц. – Что вы, словно мальчик, напускаете туман? Выпить хотите?

– Хочу.

Штирлиц принес коньяк, налил Холтоффу и себе. Они молча выпили.

– Хороший коньяк.

– Еще? – спросил Штирлиц.

– С удовольствием.

Они выпили еще раз, и Холтофф сказал, хрустнув пальцами:

– Штирлиц, я в течение этой недели занимался вашим делом.

– Не понял.

– Мюллер поручил мне негласно проверить ваше дело с физиками.

– Слушайте, вы говорите со мной загадками, Холтофф! Какое отношение ко мне имеет арестованный физик? Отчего вы негласно проверяли мои дела и зачем Мюллер ищет на меня улики?

– Я не могу вам этого объяснить, сам ни черта толком не понимаю. Я знаю только, что вы под колпаком.

– Я? – поразился Штирлиц. – Это ж идиотизм! Или наши шефы потеряли голову в этой суматохе!

– Штирлиц, вы сами учили меня аналитичности и спокойствию.

– Это вы меня призываете к спокойствию? После того, что сказали мне? Да, я неспокоен. Я возмущен. Я сейчас поеду к Мюллеру…

– Он спит. И не торопитесь ехать к нему. Сначала выслушайте меня. Я расскажу вам, что мне удалось обнаружить в связи с делом физиков. Этого я пока что не рассказывал Мюллеру, я ждал вас.

Штирлицу нужно было мгновение, чтобы собраться с мыслями и перепроверить себя: не оставил ли он хоть каких-либо, самых, на первый взгляд, незначительных, компрометирующих данных – в вопросах, в форме записей ответов, в излишней заинтересованности деталями.