Это утверждение почти неизбежно ассоциируется с миром потустороннего.

Гностицизм, меняя название, существовал издавна. И всегда считался еретическим течением. В своей первоначальной форме (вернее — формах) он представлял собой попытку растворить христианство в мешанине тайных восточных культов, неоплатонизме и колдовстве. Предание возводит его возникновение к Симону-магу, упоминавшемуся в Восьмой главе Библии и воспоминания о котором приводят ортодоксов в неподдельный ужас.

Современный иоаннизм обрел сомнительную честь, воскресив это древнее, от зари времен, религиозное течение и заявляя, что оно не было ошибкой, а напротив, несло людям высшую истину. Собственно, они утверждают, что Симон-волхв был не извратителем Библии и религии, а пророком.

Насколько вероятно, что все это правда? Может быть, мир действительно стоит на пороге царства Любви? Не знаю. Откуда я могу знать? Но, поразмыслив (причем петристская церковь сыграла не меньшую роль, чем мои эмоции), я решил, что учение иоаннитов — ложь. То, что иоаннизм приобрел такое широкое распространение, я просто отнес на счет столь свойственной человеку тяги к иррациональному.

Так же проста община правдоискателей, исполняющая свои ритуалы и предающаяся различным размышлениям там, где им ничто не помешает. Община притягивает пилигримов, которые нуждаются в крове, заботе и пище. В том же нуждаются священники, псаломщики и другие. Храму (это более точное название, чем «собор», но иоанниты настаивают на «соборе», чтобы подчеркнуть то, что они являются христианами) необходимы денежные поступления.

Как правило, поступают значительные пожертвования, и эти деньги оказываются в умелых руках. Зачастую вокруг первоначально уединенного храма вырастает целый город. Так возник и Силоам, куда я направлялся.

Просто. Банально. Почему у меня возбуждают беспокойство сведения, известные любому читателю ежедневной прессы? Может, я размышляю над этим, просто чтобы не думать о Валерии? Нет. Чтобы как можно лучше разобраться в том, что бесконечно туманно и запутано.

Что-то там есть еще, что-то за этим кроется… Неужели мне это не кажется, неужели я начинаю понимать их? Но если и так, то что именно я начинаю понимать? Я подумал о нетерпимости иоаннитов. О бунтах и мятежах, вечно устраиваемых иоаннитами. Я вспомнил, как они откровенно признают, что адепты повелевают силами, о которых и вообразить трудно. Ведь это еще более разоблачает их!

Я вспомнил рассказы об отступниках, не продвинувшихся, против их ожиданий, до высших ступеней… Что же такое страшное случилось с ними? Не было ничего преступного, ничего противоречащего нормам морали. Ничего, что щекотало бы нервы. Просто было что-то безобразное, плачевное и что-то подобное ненависти.

Я думал о теологии гностиков. Вернее, о той ее части, что они не скрывали. Какая-то ужасная смесь апокалипсического откровения и логики.

Иоанниты извращенно отождествляли своего Демиурга с Богом Ветхого Завета.

Я подумал об Антихристе…

Но тут меня не хватило. Слишком мало, как я уже говорил, я знал о таких вещах. Пришлось остановиться на том, что думать об этом бесполезно. Ибо Всемогущий и сам справится с ним в любом случае, какое бы обличье он ни принимал… Где-то далеко, чуть ли не на другом краю прерии, замерцали огни. Я был рад, что полет близится к концу, а что дальше случится — неважно. Хватит с меня размышлений.

Силоам — обычные улицы, обычные дворы и дома. Под Главной Аэролинией, возле границы города, написано:

«НАСЕЛЕНИЕ 5240 ЧЕЛОВЕК».

Другая вывеска возвещала, что члены «Клуба Львов» встречаются в ресторане «Котел кобальта».

В городе имелось с пару маленьких предприятий, муниципалитет, начальная и средняя школы, пожарная часть, порядком замусоренный парк, гостиница. И больше ремонтных мастерских, чем необходимо для такого городка. В деловой части города находились универсальные магазины, пара кафе, банк, клиника, кабинет дантиста, аптека… Все как в любом американском городе.

Эта обыкновенность подчеркивала, насколько чуждо все остальное. Хотя близилась полночь, в городе было как в могиле. Улицы пустынны, никто не прогуливался, не шел, взявшись за руки, не было молодых пар. Кое-где виднелись редкие полицейские метлы. И лишь кто-то один, закутанный в мантию, с капюшоном на голове, медленно брел вдоль улицы.

Дома отгородились друг от друга и от остального мира закрытыми ставнями. Горожане спали. А где не спали, там, вероятно, не смотрели магический кристалл, не играли в карты, не пили спиртное и не занимались любовью. Скорее всего они молились или штудировали свои книги в надежде достичь более высокой религиозной степени, овладеть большими знаниями и мощью, обеспечить спасение своей души…

В центре города стоял собор. Он возвышался над плоским городом, точно гора над равниной. Ничего преступного в этой картине не было. Ровные, белые, как слоновая кость, стены вздымались к небесам, а над ними — огромный купол. Издали окна походили на ногти.

И на каждом этаже — один ряд окон. Но затем я увидел еще два витражных, каждое в половину фасада, окна. Мрачными тонами на них были изображены тревожащие душу рисунки. На западном окне — Мандала — священный символ буддистов. На восточном — Око Божье. На западной же стороне вздымалась одинокая башня. На фотографиях она не производила внушительного впечатления, но теперь было видно — она едва не достигала звезд.

На стенах собора играли огни, окна тускло светились. Я услышал молитвенные песнопения. Откуда-то, словно из-под толщи льда, доносились мужские голоса. С ними переплетались голоса женщин. Мелодия была мне незнакома. А слова… Нет на Земле такого языка.

«… Хельфиот Аларита арбар Нениото Мелито Тарасунт Чанадос Умия Тейрура Марада Селисо…»

Мелодия звучала так громко, что ее было слышно, наверное, и на окраинах города. И она была нескончаемой. Хор пел беспрерывно. Всегда под рукой были священники, прислужники, псаломщики, пилигримы, чтобы заменить уставшего певца или певицу. Любого и любую из участников хора.

Мне стало не по себе, как подумал, что дни и ночи напролет людям приходится слушать гимны. Если человек живет в Силоаме, пусть даже он не иоаннит, вероятно, его сознание скоро перестает воспринимать это пение. Но разве не будут постоянно проникать эти звуки в его думы, сны, грезы? Наконец, в саму душу?

Я не мог объяснить, что я сейчас чувствовал. Словами этого не выразишь. Но с каждым ярдом ощущение делалось все сильнее. Ощущение враждебности… или истины, которую я просто не способен воспринять?

Привратник у входа был приятным на вид молодым человеком. Волосы как пакля и голубые глаза. Таких американцев любил описывать Уолт Уитмен.

Я припарковал метлу (участок был огромен, пуст и погружен во тьму), подошел к нему и спросил, можно ли войти. Мгновение он рассматривал меня, потом осведомился:

— Вы не причастник, не так ли?