— Бог убил ее… не я…

— Бог…

— Лай-Лай-Обдулай шепнул мне: «Пророк, убей кощунницу, хулит меня, бога, и поносит…» — Парамон окончил совершенно равнодушно и с оттенком презрения проговорив: — Я и вонзил ей кинжал в горло…

— В горло? — переспросил Василий с чуть заметным содроганием, в то время как Петр сидел, как мертвец, — бледный и неподвижный.

— В горло, Васенька милый, в горло.

И два зрачка его глаз уставились на горло Василия, в то время как по губам пробежала таинственная и тонкая улыбка и в уме ярко предстала картина ножа, вонзающегося в гортань Василия.

— Васенька, миленький, всегда так-то я слушаюсь бога… в душе он моей, потому и пророк… шепчет, к примеру сказать, убей…

Он не договорил.

— Что ж ты на горло мое уставился?

— Так себе…

Он ласково засмеялся и вдруг громко заговорил:

— Вавила-то убежал с цепью, как пес злейший, крамольник… Что ж, Васенька, команда твоя проглядела?

— Изловим… тысячи розог отмахаем, потом и голову с плеч… Чтоб боялась тварь всякая меня, начальника.

— То же и я говорю… между прочим, скоро вот заповеди свои дам… я Моисей второй… Двадцать их будет счетом, а у еврейского пророка их было только десять, а потому я вдвое больше его…

Голос его зазвучал силой и, сидя на месте, он вдруг как бы выше сделался. Идея, что он настоящий пророк, все более овладевала им, наполняя его все большей гордостью и самомнением и как-то рассеивая неприятное сознание, что он сам сколачивал бога из досок. Однако же, он не только хотел быть посланником небес, но и грозным властелином Зеленого Рая и, так как Василий имел свои собственные претензии в этой области, то бессознательно для себя подставлял свою грудь под удар ножа из рук «пророка». Ненависть, к тому же, начала уже давно свивать свое гнездо в душе «посланника небес».

— Почему так — двадцать заповедей хочешь дать народу, Парамон милый? — наивно спросил Петр.

— Потому что не десять, — ответил «пророк» с кривой улыбкой. — Между прочим, Петр любезный, правильно ли оброки поступают в казнохранилище, и особливо с продажи нитей?

— Правильно оброки поступают, — отвечал Петр, и глаза его засверкали жадным блеском. — Ключ у себя на груди я храню и каждую ночь считаю денежки… Особливо много поступает от продажи крепкого напитка из России. Бараны, ослы, вещи всякие и даже один верблюд был у меня… Все обмениваю на деньги…

— Копи, копи, брат любезный… Скоро приказ отдам цельный дворец выстроить…

— Как дворец? — испуганно воскликнул Петр.

— Как так?! Шутишь, Парамон милый, — цари мы, что ли?! — воскликнул Василий бледнея.

— Сусанна — жена бога. Сам Лай-Лай-Обдулай веселится с нею, а посему жить ей, полагаю, надо во дворце… Для народа надо, собственно… Ничего, соорудят… Ты, Петенька, не бойся, казна будет большая у тебя… Все земли прикажу вот отнять, окромя сколько надо для прокормления, а лишние считаться будут за чудотворцем… Священная собственность Лай-Лай-Обдулая… Что так побледнел, Васенька, милый…

— Для девки-то дворец…

— Жена бога — девка эта… неуважительно не отзывайся…

— Брюхата она… это кто же ей?..

— Лай-Лай-Обдулай, — ответил с серьезным и важным видом Парамон, в то время как в глубине глаз его что-то смеялось.

Петр и Василий изумленно и испуганно начали вглядываться в Парамона, испытывая безотчетный страх и не зная, что им думать, так как уверенный тон «пророка» и его дерзкая ложь совершенно спутывали их мысли. Не говоря больше ничего, все три брата смотрели друг на друга, как вдруг раздался старческий, дрожащий и жалобный голос:

— Осип, Осип, я за тобой, сейчас… дай только куртку одеть серую… шапку и цепи… Вот-вот, обулся и оделся я… как когда в тюрьме с тобой сидели… цепи, Осип милый, я всегда хранил по твоему приказу, чтобы не возноситься перед людьми… помнить, между прочим, что мы каторжники… Да не уходи, Осип!.. Да постой… да куда же ты?.. Темно в глазах моих без тебя… между прочим, черные крысы точат мое старое сердце… Вот и одет совершенно… Иди же, милый Осип… я за тобой в пустыню на небо… Чтобы ни одного человека… Все небо завоняет от смрада, если человек там… Вдвоем с тобой будем, милый Осип… и женщин нам не надо… Брысь, цепкие кошки!.. С вами одно горе… Прицепитесь к сердцу и не отцепить… расплодите опять людей… небо все и завоняет, как Зеленый Рай… Вот я какой ветхий старец, а соблазнили меня, нацепив звезду на лоб… С тех пор сердце мое грызет крыса черная… кши… окаянная… я не кормлю тебя больше младенцами… Слезы мои расплавят и камень… а они на совесть падали: как же ей не заголосить… Милый брат, пожалей меня: скажи Богу, чтобы он разогнал моих крыс… Ну, миленький, доскачем как-нибудь с тобой до неба, а там я пожалуюсь Богу на сыновей, они просверлили мне сердце, милый Осип, а говорили, что я буду пить мед… Все-таки мне жаль Зеленого Рая… Со всех деревьев слезы капают, милый Осип… А все же, между прочим, подожди… я за тобой, миленький…

Три брата стояли неподвижно, прислушиваясь к жалобно звучащим словам старца и глядя на маленькую полураскрытую дверь, за которой в небольшой комнате всегда спал Демьян.

Раздался звон цепей, и в дверях показалась маленькая, сгорбленная фигура старца. Три брата продолжали стоять неподвижно, глядя на отца с удивлением и любопытством.

Он был одет теперь, как арестант, — в серые, суконные штаны и куртку с бубновым тузом на спине, на голове его была круглая шапка и на ногах — заржавленные цепи.

Перегнувшись спиной и нагнув голову, он смотрел в одну точку, так как видел призрак своего брата пред собой, и из глубины его глубоко ввалившихся глаз смотрело что-то могильное, темное и глубоко тоскливое. Тысячи морщин задвигались по его лицу, рот раскрылся, и он снова заговорил дребезжащим, жалобным голосом:

— Милый брат, что ж ты так головой киваешь… Вишь я какой… арестантиком на небо снарядился… Господь любит гонимых, удрученных, плачущих… Слезы мои упадут с неба в сердца моих сыновей… Нет, их нельзя разжалобить… Вонзили они клыки кабаньи в наш цветущий Зеленый Рай, и рвут сердца правнуков… кровью поливают нашу землю, а деревянного идола кормят мясом человеческим… Ну-ну, я знаю, как поступить: я явлюсь в Зеленый Рай, я… га-га-га, человеки милые, вас бьют скорпионами и говорят: это слово от бога, в ваше горло вливают содомский напиток и кричат: пляшите, бог любит блуд… в ваше сердце вцепилась черная кошка и мозг высасывает паук… Спасайтесь, спасайтесь… Вот я проберусь на небо и брошу веревку в эту яму… цепляйся, кто может… Что же вы, оглохли, что ли? А может быть, стали вы уже перевариваться в брюхе трех больших тарантулов… Осип, Осип, помоги мне их вытащить… тяни, тяни… да хорошенько, да проворнее… Оборвалась веревка — нет спасения… В огне пылает Зеленый Рай, и на спинах внуков пляшет большой дьявол с рогами… Осип, разве ты не видишь, что все бесы — полицейские… Вот отчего пропал Зеленый Рай… Я всегда боялся полиции, потому что их законы — крючки, за которые они прицепливают невинных… Нет, этот большой гвоздь никогда не вырвать из моего сердца… оно вытекло слезами… Так мне жаль Зеленого Рая… Пропал, пропал, пропал!..