Золотой шар на шапке Гринвуда засверкал разноцветными искрами.

— Я молился, — задыхаясь, начал жрец. — Я просил Перкуна открыть мне истину. Он был сегодня добр, великий бог. Недаром три дня и три ночи вайделоты приносили ему жертвы. Двадцать четыре белых козла получил Перкун и огромного жирного быка. И вот, — Гринвуд повысил голос, — Перкун мне поведал!

Жрецы рухнули на колени и опустили глаза в землю.

— Величайший и мудрейший Перкун, — отчеканивая каждое слово, продолжал жрец, — разрешил жемайтам поддерживать князя Витовта в борьбе с Ягайлой. Месть Витовта священна. Так сказал Перкун.

— Воля величайшего и мудрейшего нерушима, — раздался голос криве Полутиса. — Да будут кляты от бога и Перкуна вероломные немецкие рыцари!

— Да будут кляты! — повторили жрецы.

Жертвенный костер ярко горел. Его пламя высоко поднималось к черному ночному небу. Кровавые отблески играли на лицах жрецов и в листьях священного дуба.

Неожиданно жалобный детский плач раздался в храме. Все повернули головы. К алтарю пробирался высокий худой мужчина с ребенком на руках. Он волновался, потные волосы прилипли к вискам и ко лбу.

Прижавшись к мужчине и обхватив ручонками его шею, ребенок умолк.

Жрецы молча расступились перед мужчиной. Он остановился в нескольких шагах от судьи судей, не смея подойти ближе.

— Кто ты? — спросил Гринвуд.

— Я лодочник, судья судей, мое имя Явкут. Перевожу грузы виленских купцов к морю.

— Чего ты хочешь от меня, Явкут?

— Я хочу принести в жертву великому Перкуну моего сына Шварна, — сказал Явкут. Его голос дрожал. — Сыну семь лет, а он до сих пор еще не стоит на ногах. Он не научился говорить по-человечески. Наш почтенный вайделот посоветовал принести мальчика в жертву. Шварн не сможет зарабатывать себе на пропитание, его всю жизнь должны кормить другие. Это несправедливо. Закон предков…

— Да, Явкут, закон предков немилостив к таким людям.

— Пусть кровь моего сына умилостивит великого Перкуна. Пусть мудрый бог и дальше помогает моей семье. Возьми, судья судей, моего сына…

— Да будет так. — Пробормотав несколько слов, великий жрец взял малыша из рук дрожавшего, как в лихорадке, лодочника.

Когда мальчик заплакал и забился в руках жреца, Явкут повалился на землю и обнял ноги Гринвуда. Он целовал его пыльные башмаки, полы его мантии, хвосты белых лис…

Мальчик, трудно ворочая толстым языком, что-то пролепетал. Отец его быстро поднялся на ноги и, круто повернувшись, выбежал из храма.

Сын великого жреца Тормейсо, высокий, плечистый юноша, с поклоном подал отцу жертвенный нож с белой рукояткой. Тормейсу не было и двадцати пяти лет, а он уже жрец криве.

Гринвуд взял нож из рук сына, попробовал пальцем остроту лезвия.

Все молчали. В храме раздавались лишь тихие всхлипывания малыша. Великий жрец легонько провел по его голове старческой рукой, ребенок перестал плакать.

— Подайте воду, — сказал Гринвуд.

Жрецы принесли большой серебряный таз с теплой водой. Гринвуд раздел ребенка и стал приготовлять его для принесения в жертву. Очутившись в теплой воде, мальчик успокоился.

Еще раз сверкнула молния и ударил гром. Ветер в вершинах деревьев зашумел еще сильнее. Громко играли на разные голоса свистульки и дуделки. Первые крупные капли дождя упали с неба. Они шумели в листве, шлепались о землю, шипели на углях жертвенного костра.

После богослужения Гринвуд пригласил избранных к домашней трапезе.

Во дворце первосвященника все было просто, но крепко. Толстые стены словно в крепости, тяжелые дубовые двери с оковкой, маленькие, узкие окна.

В простой домашней одежде Гринвуд выглядел совсем иначе. Он стал как будто меньше ростом, с лицом тихим и светлым. Длинные седые волосы делали его похожим на обыкновенного литовского старика. Только глаза, горевшие под густыми нахмуренными бровями, говорили о внутренней силе, а красная борода, заплетенная в косички, напоминала о его высоком сане.

Стол был обилен. Много мяса, кровяной колбасы, кореньев. В больших глиняных посудинах пенился мед.

За трапезой присутствовали только самые верные и любимые друзья великого жреца.

Священники перебрасывались скупыми словами. Беседа оживилась, когда Гринвуд начал разговор о судьбе княгини Бируты.

— Эта казнь неугодна богам, — сказал он, — но для спасения княгини пришлось уступить. Теперь она в безопасности. — Вздохнув, великий жрец, ничего не скрывая, стал рассказывать о делах литовских: — Вильней завладела русская вера, но Вильня — еще не Литва. Жемайтия верна старым богам! Славные кунигасы не страшатся крестоносцев, но и не больно они кланяются и Ягайле, готовому продать веру предков тому, кто больше заплатит. Однако наступает время, — печально продолжал Гринвуд, — когда старые боги не смогут помочь Литве и Жемайтии. Мы окружены алчными христианскими правителями. Им нужны земли, а главное — деньги, много денег. Своих подданных они давно превратили в рабов.

— Что же будет с нами дальше? Ягайла давно точит зубы на тебя, отец? — спросил Тормейсо.

Гости перестали жевать и обратили взоры на Гринвуда. Великий жрец, откинув назад серебряные волосы, печально посмотрел на старых соратников и товарищей.

— Жить мне осталось недолго, друзья мои, — тихо сказал он. — Последний жертвенный огонь в нашем храме унесет меня во владения великого Перкуна… Я буду последним криве-кривейте в Литве. Да, так. Я мало спал по ночам и много думал. Когда многострадальной прусской землей завладели немецкие рыцари, великий жрец перенес Ромове в Литву. Мы, жрецы, привели к послушанию литовских князей и навели порядок. И литовские князья заискивали перед нами и боялись нашего слова. А сейчас вера предков стала им в тягость.

— Не говори так, великий судья судей, — произнес криве Полутис, придерживая рукой свою отвисшую красную губу, — рано хоронить себя и наших богов. Если захочет великий Перкун, боги еще долго будут почитаться народом.

— Нет, боги не спасут нас, — Гринвуд горько улыбнулся. — Боги не спасут нас, — решившись, прошептал он, — потому что их нет.

Слова, сказанные шепотом, показались священникам ударами грома.

— Остановись, судья судей, как ты смеешь! — побледнев, вскрикнул криве Полутис. — Боги убьют тебя! Или ты пошутил? Скажи нам. Развенчав богов, ты развенчал всех нас.

— Нет, друзья мои, так не шутят. Богов нет! Их выдумали в давние времена наши предки. Я давно это понял, но не мог, не мог сказать. — Великий жрец опустил голову.

— Гринвуд, я не верю тебе, — опять сказал Полутис. Его странные фиалковые глаза стали совсем темными. — Так не может говорить великий жрец.

— Отец! — жалобно воскликнул Тормейсо. — Сегодня мы слышали, как ты разговаривал с Перкуном, разве это неправда? Разве гром — не его голос, который понимаешь только ты?