И вскоре в доме все стихло.

А Сережа долго ворочался под влажным одеялом, замирал и прислушивался, привыкая к лунной поступи на широких досках пола. Временами он задирал голову, чтобы разглядеть в голубом свете теплые блики на голом бедре. В движении ангела какая-то небесная заботливость. Так робкое облачко наплывает на луну, просвечиваясь насквозь, словно обряжая ее в перламутровые одежды.

Повернувшись к окну, Сережа уперся взглядом в поленницу. Среди темных кругов старых чурок выделялось одно белое полено, которое обещало быть самым теплым, самым певучим в зимней печи.

Предчувствие этой теплоты спеленало юношу, и уже во сне античная красавица с маленькой тугой грудью протянула ему как-то по-дружески телефонную трубку с протяжными гудками…

7

Завтракали студенты, по деревенским меркам, поздно. Из окна видно было, что отец Паши давно таскал навоз в железной ванне, привязанной за проволоку.

Сын заметил с детской грустью:

– В этой ванне меня купали!

– Вас обоих купали, – Зоя Михайловна наливала травяной чай в бокалы.

– Уделают и выкинут, – с нарочитой обидой произнес Паша. – Вот стану знаменитым, как твой Муравский… А ванночки-то и нет!

– Для музея? – понял друга Сережа.

– Ага. Как спалось на новом месте?

– Нормально.

– Загадал желание?

– Еще в дороге!

Зоя Михайловна подошла ближе к окну, щурясь от яркого солнца:

– Косить бы лучше начал, – сказала, отдыхая взглядом на мокрой спине мужа. – Сегодня жарко выйдет!

Затем обернулась к студентам:

– Поели? Ну, пошлите на работу.

– Заметь лингвистику! – подмигнул Паша другу. – Не «пошлите», в смысле пошлости, а «идемте» нужно бы говорить!

– Ладно, умник! – улыбнулась мать. Но была довольна: вот, мол, дождалась!

Они вышли во двор.

На молодой кудрявой травке вышоркалась от тяжелой ванны грязная полоса болотного цвета.

– Говорю тебе, косить надо! – крикнула Зоя Михайловна мужу, закрывая калитку.

Свежий ветерок распушал туманные слои на склонах гор. Листья черемухи лоснились на солнце. И казалось, что вся округа плыла в каком-то тихом ласковом движении.

Музей был на замке.

А крыльцо оказалось таким, как представлял себе Сережа: низким, с подгнившими досками и покосившимися перилами.

Зоя Михайловна поправила красную шаль на плечах и долго проворачивала ключом в скважине, будто выковыривала из нее грязь:

– Залезают, пакостники!..

– Может, чтут Муравского? – пошутил сын.

– Стаканы ищут.

– Тоже культурно!

В доме пахло сыростью.

На маленьких пыльных окнах распластались занавески с темными прожилками, будто крылья бабочки-капустницы. По стенам висели фотографии; сверкал серебряный щит круглого зеркала, рядом стояло сломанное копье деревянной гардины.

– Или еще парочки норовят здесь свиданку устроить! – продолжала жаловаться хранительница музея, тем как бы оправдываясь за беспорядок в доме.

– Коечка вам, пожалуйста, – Паша потрогал серое одеяло. – Сдавала бы, как гостиницу для поэтов.

Зое Михайловне не понравилась его вольность, хотя благодаря ей она припомнила интересный случай:

– К нам приезжали поэты из Барнаула, – начала она. – Стихи свои читали! Хорошие ребята! Один парень все водку рябиной закусывал! А потом просил на могилу поэта сводить…

– За пятачок? – вспомнил Сережа про станционного смотрителя. Классическая картина: черно-белая окраина кладбища, одинокая барынька утоптала снег у камня; для чужой грусти – и места нет.

– А нет могилы, – резко сказала хранительница музея.

– Как нет? – разлетелась картинка.

Даже ремонт не внес беспорядка, какой бывает в жилом доме: если хозяин гулял недавно – то рукав шинели завернулся, если копал в саду – кусочек земли на лопате прилип.

На толстом гвозде висело чучело серой шинели, рядом стояла кованая лопата. На столе – медное беремя самовара, алюминиевые кружки с погнутыми ручками, ржавый подсвечник – тяжелый и неуютный, стеклянная чернильница-непроливайка с темной жидкостью на дне.

Странно, но Сережа не узнавал ничего в доме поэта, как будто он бывал здесь раньше.

– Этими чернилами он писал?

– Те давно высохли, – ответил Паша. – Мама сажу разводит и доливает.

– Денег мало дают, – кивнула Зоя Михайловна, протирая тряпкой пыль на столе.

– Тут половина ее вещей! Точнее сказать: ее давней верности к неизвестному герою!

– Я просто додумала, – скромно оправдывалась хранительница, хотя ей было приятно об этом говорить. – Должны же были стаканы быть! – я их у бабушки взяла. Посмотрите: синие, толстые! Книги обязательно! Вот – купила у букиниста!

– Сурьезные стаканы, – острил Паша.

– Обычно я начинаю экскурсию словами: этого поэта можно было бы сравнить…

– Не надо, мам, – перебил ее сын, – давай показывай, где здесь ломать?

– У нас хорошая экспозиция, – с легкой обидой произнесла мать.

– Лавка старьевщика!

И опять Сережу кольнуло это чувство: он представлял себе все по-иному. Не те стены, не те вещи! Вот только фарфоровая китаянка ему знакома. Такая же статуэтка стоит на полке у его мамы. Желтая принцесса, сидящая в позе лотоса. Лицо белое, глаза – две черные развернутые запятые, губы – алая ранка. Тонкая шея проколота тупой иглой, маленькая головка на маятнике покачивается с нездешней грустью.

– Дневники его покажи, – предложил Паша. Работать ему не хотелось. – Где он про носки писал…

– Это не главное, – сухо оборвала мать и подвела своих работников к разобранному полу.

– Вот, ваш знакомец Валера доски оторвал и давай топтать культурный слой!

– Большой слой-то? – шутил сын, осматривая подполье. – В смысле: богатый?

– Я там пуговицу нашла!..

– Может, еще чего найдем, – Паша нагнулся над дырой. – Муравский знал ведь, что за ним скоро придут!..

– Колечко еще нашли.

– Золотое?

– Медное. А на нем надпись – дороже золота!

– Какая?

Зоя Михайловна произнесла тихо, но торжественно:

«Кого люблю – того храню!»

Любовь в юности сама бывает кладом. И как всякий кладоискатель, Сережа знал свой верный путь к нему. Он открыл шкаф, но там было пусто:

– А рукописи где?

– Вы заметили верно, – хранительница подошла и закрыла шкаф, будто берегла даже пыль на его полках. – Без рукописей музей – как дом без печки!