– И будем лгать друг другу? Да ведь ты сам сколько раз говорил, что где обман, там не может быть подлинного чувства. Мы честны и откровенны и смотрим правде в лицо, потому-то наша любовь такая прекрасная и счастливая!

– Ну да, конечно, но…

– Подумай, как живут наши родители, подумай, сколько в эту самую минуту повсюду в Лондоне совершается тайных измен. Неужели ты не понимаешь, – да нет же, ты должен понять: ужасна не физическая измена, самое ужасное – что люди хитрят и прячутся, и обманывают, и лгут, и притворяются…

– Это верно, – медленно, задумчиво сказал Джордж, – это верно… Но… допустим, я скажу тебе, что, когда я в последний раз ездил в Париж, я все ночи проводил у Джорджины Гаррис?

– Это правда?

– Нет, конечно, нет. Но, понимаешь ли…

– Ну, а если бы и так, не все ли равно? Моя шведка, над которой ты так насмехаешься, очень правильно рассуждает. Она говорит, что каждая пара должна, скажем, раз в месяц хоть на несколько дней расставаться, и очень полезно, если каждый за это время приобретет новый сексуальный опыт. Тогда не будет однообразия и пресыщения, и очень часто это еще больше сближает людей, если только они откровенны друг с другом.

– Ну, не знаю, – сказал Джордж, – право, не знаю. А тебя ни к кому другому не тянет?

– Конечно, нет. Какой ты стал непонятливый, Джордж. Ты же прекрасно знаешь, что я страстно тебя люблю и никогда никого не буду так любить. Но между нами не должно быть лжи и лицемерия и искусственной верности. Если тебе хочется провести ночь, или две, или неделю с какой-нибудь очаровательной девушкой или женщиной – иди к ней. И если меня потянет к какому-нибудь мужчине, я непременно дам себе волю. Неужели ты не понимаешь, что если насильно подавить в себе простое beguin, этим только превратишь его в более серьезное чувство, а если дать себе волю, то легко от него избавишься? Я думаю, моя шведка права: при этом испытываешь такое разочарование, что одной ночи больше чем достаточно – на добрых полгода излечиваешься от всяких мимолетных фантазий и с радостью возвращаешься к своей настоящей любви.

– Да, пожалуй, тут что-то есть. Звучит разумно. А все-таки, если те первые отношения такие прочные, а новое увлечение легкое, пустяковое, просто физическое, – зачем об этом говорить, ведь этим только причинишь боль любимому человеку. Не рассказываю же я тебе каждый день, что я ел на завтрак. И потом, даже если только одну ночь провел с кем-то другим, значит, хотя бы на одну эту ночь предпочел его любимому, а это больно.

– «А это больно!» – передразнила Элизабет. – Ты просто старомоден, Джордж. Да ведь когда ты уезжаешь в Париж, это тоже значит, что ты Париж предпочел мне. И когда я на субботу и воскресенье уезжаю за город к Фанни, значит, я ее предпочитаю тебе. А почему ты знаешь, что мы с ней просто подруги, без лесбиянства?

– Вот уж уверен! Ни у нее, ни у тебя нет ничего общего с Сафо. И потом, ты бы мне сказала.

– Вот видишь! Ты прекрасно знаешь, что я бы тебе сказала!

– Да, но поехать на несколько дней в Париж или за город – совсем не то, что предпочесть любимому человеку кого-то другого.

Они еще поспорили, что значит «предпочтение», но так ни к чему и не пришли. В конце концов Элизабет взяла верх. Было твердо установлено, что такие отношения, как у них, «ничто на свете не разрушит»; но что «даже и любви надо отдохнуть», а потому очень полезно время от времени ненадолго расставаться; «мимолетные увлечения» не разрушат их любовь, напротив, она станет и крепче и горячей. Джордж дал себя убедить. Но таился тут один подводный камень: Джордж чувствовал, что возбудить ревность – штука опасная, Элизабет же, свято веря в себя и в теории старой девы из Швеции, с презрением отвергала мысль, будто столь низменная страсть может проникнуть в их отношения с Джорджем.

Месяца два спустя, когда Джордж и Элизабет весело обедали в каком-то ресторанчике в Сохо, туда явилась Фанни с молодым человеком, с тем самым «молодым человеком из Кембриджа» – Реджи Бернсайдом.

– Смотри-ка! – воскликнула Элизабет. – Вон Фанни со своим приятелем. Фанни! Фанни! – позвала она и помахала рукой.

Фанни подошла.

– Это Джордж Уинтерборн. Я часто рассказывала тебе о Фанни, Джордж. Вот что, Фанни, подсаживайся к нам.

– Да, пожалуйста, – поддержал Джордж.

– Но я не одна, со мной Реджи Бернсайд.

– Ну и что ж, веди его сюда.

Фанни представила своего спутника, и они уселись. Во многих отношениях Фанни с Элизабет были удивительно разные; не противоположности, нет, – скорее они дополняли друг друга. Фанни была чуть повыше Элизабет (Джорджу маленькие женщины не нравились); и если Элизабет, смуглая и бледная, напоминала египтянку, то Фанни, золотоволосая, с молочно-белой кожей и нежнейшим румянцем, была истинной англичанкой (но отнюдь не красавицей с конфетной коробки). Она немного похожа на Присциллу, думал Джордж, но золотистые краски Присциллы были нежны и мягки, а эта вся жесткая и блестящая, как цветок, искусно выточенный из металла. Да, в Фанни было что-то и от цветка и от драгоценного камня. Может быть, на эту мысль наводили ее глаза. Обычно, встречая женщину, вы почти сразу замечаете все, что в ней есть красивого или уродливого, – а у Фанни вы с первой минуты видели одни только глаза. И потом, вспоминая о ней, снова представляли себе эти необыкновенные голубые глаза – не лицо, одни глаза, словно в фантастическом видении Эдгара По. Но ярко-голубые глаза почти всегда напоминают цветы, у Фанни же они были точно драгоценные камни; и они не были кроткими или глуповатыми, нежными или томными, – нет, это были ясные, зоркие и, пожалуй, жесткие глаза. Синеву такого оттенка можно видеть в солнечный день на озере Гарда, в самых глубоких местах. И, однако, они напоминали не воду, скорее стекло. Быть может, венецианское стекло? Но нет, оно не так прозрачно. Трудно определить, что так поражало в этих глазах. Мужчины, заглянув в них, мгновенно и бесповоротно теряли голову, – Фанни была ничуть не против: что ж, такая у нее metier– кружить мужчинам головы. Быть может, глаза Фанни действовали на их воображение как некий символ таинственной сексуальной притягательности, которую излучало все ее существо… или, может быть, инстинкт подсказывал каждому, что глаза эти созданы по некоему неписаному закону совершенства, что в них воплощена Платонова «идея» глаз…

Глядя на Элизабет, вы замечали не только глаза, но все лицо. Глаза Фанни хотелось вставить в великолепную золотую оправу и носить с собою в дорогом футляре, чтобы смотреть на них всякий раз, когда вас одолеют сомнения, осталась ли еще красота в этом тусклом мире. Но приятно было бы иметь при себе и головку Элизабет, очень напоминавшую каменные головки египетских принцесс, которыми любуешься в Лувре. Да, настоящая египтянка. Нежный изгиб полных губ, впалые щеки, чуть раскосые глаза, безупречный овал лица, открытый лоб, прямые черные волосы. Странное дело, если разобраться, оказывалось, что глаза Элизабет так же красивы, как глаза Фанни, но почему-то их прелесть не так поражала. Они были глубже и нежней и, что не часто можно сказать о темных глазах, в них светился ум. Голубые глаза Фанни тоже не казались неумными, но в них не чувствовалось той глубины, той неуловимой таинственности, какую вы угадывали в глазах Элизабет.