На следующее утро семья разлучилась – с обильными слезами и многочисленными объятьями. Мой друг и его сын, которому теперь было четырнадцать, отбыли верхом бок о бок, а Теренция и Туллия стояли у ворот семейной фермы и махали им вслед. Я помню, что перед тем, как поворот дороги скрыл нас от их взоров, я бросил последний взгляд через плечо. Теренции уже не было в воротах, но Туллия все еще стояла, наблюдая за нами, – хрупкая фигурка на фоне величественных гор.

Нам полагалось начать первый этап нашего морского путешествия в Киликию из Брундизия, и по дороге туда, в Венузии, Цицерон получил приглашение от Помпея.

Великий человек загорал на зимнем солнце на своей вилле в Таренте и предложил Марку Туллию приехать и пожить там пару дней, «чтобы обсудить политическую ситуацию». Поскольку Тарент находился всего в сорока милях от Брундизия и наш маршрут проходил практически мимо дверей Помпея, а тот был не таким человеком, которому легко ответить отказом, у Цицерона не было большого выбора – принять приглашение или нет.

И вновь мы нашли Гнея Помпея в состоянии великого домашнего счастья с новобрачной: казалось, что они играют в женатую пару.

Дом был на удивление скромным. Как губернатор Испании, Помпей имел для защиты всего лишь каких-нибудь пятьдесят легионеров, расквартированных в жилищах неподалеку. В остальных отношениях он не обладал исполнительной властью, отказавшись от консульства под всеобщие хвалы его мудрости. Я бы сказал, что он находился в зените своей популярности. Толпы местных стояли вокруг его дома, надеясь хоть мельком увидеть его, и один или два раза в день Помпей выходил к ним, чтобы пожать кому-нибудь руку и потрепать по головкам детей.

Теперь он был очень тучным, с одышкой и довольно нездоровым багрянистым цветом лица. Корнелия хлопотала над ним, как маленькая мама, пытаясь за трапезами сдержать его аппетит и побуждая его гулять вдоль берега моря; охрана следовала за ним на благоразумном расстоянии. Губернатор был праздным, сонным и чрезмерно привязанным к жене.

Цицерон преподнес ему копию трактата «О государстве». Помпей выразил огромное удовольствие, но немедленно отложил ее в сторону, и я ни разу не видел, чтобы он хотя бы развернул эти свитки.

Всякий раз, когда я оглядываюсь на эту трехдневную передышку во время нашего пути в Киликию, мне видится залитая солнцем поляна, выделяющаяся посреди безбрежного темного леса.

При виде двух стареющих государственных мужей, бросающих юному Марку мяч или стоящих в поддернутых тогах и пекущих камешками «блинчики» на волнах, было невозможно поверить, что надвигается нечто зловещее – а если уж надвигается, то что оно будет таким грандиозным. Помпей излучал абсолютную уверенность.

Я не был посвящен во все происходящее между ним и Цицероном, хотя потом Марк Туллий пересказывал мне основную часть того, о чем они говорили. По существу политическая ситуация была такова: Цезарь закончил завоевание Галлии, вождь галлов, Верцингеторикс, сдался и находился в заточении, вражеская армия была уничтожена. В последнем бою войска Цезаря захватили стоящую на вершине холма крепость Укселлодун с гарнизоном из двух тысяч галльских бойцов. Всем им по приказу Гая Юлия (по свидетельству его «Записок») отрубили обе руки, прежде чем отослать домой, «дабы все могли видеть, какое наказание отмерено тому, что сопротивляется правлению Рима». С тех пор в Галлии больше не было проблем.

С учетом всего этого теперь вставал вопрос: как быть с Цезарем. Сам он предпочитал, чтобы ему разрешили заочно во второй раз баллотироваться на должность консула, дабы он мог войти в Рим, обладая законной неприкосновенностью за все преступления и проступки, совершенные во время первого консульства. Самое меньшее, чего он хотел, – это чтобы срок его власти продлили и он мог остаться правителем Галлии. Его противники, возглавляемые Катоном, считали, что Цезарь должен вернуться в Рим и представить избирателям свою кандидатуру точно так же, как любой другой гражданин. А если он этого не сделает, следует заставить его отдать свою армию, решили они. По их мнению, было недопустимо, чтобы человек контролировал уже одиннадцать легионов, стоя на границе Италии и отдавая приказы Сенату.

– А какова точка зрения Помпея? – спросил я Марка Туллия.

– Точка зрения Помпея варьируется в зависимости от того, в какой час дня ты задаешь ему этот вопрос, – усмехнулся он. – Утром он думает, что совершенно уместно в порядке вознаграждения за достижения разрешить своему доброму другу Цезарю избираться в консулы, не входя в Рим. После обеда он вздыхает и гадает, почему Цезарь не может просто явиться домой и лично вербовать сторонников перед выборами, как делают все остальные: в конце концов, именно так на месте Цезаря поступал он сам, так что же в этом недостойного? А потом, вечером, когда Помпей, несмотря на все усилия доброй госпожи Корнелии, раскраснеется от вина, он начинает кричать: «Чтоб ему провалиться, проклятому Цезарю! Я сыт по горло разговорами о Цезаре! Пусть он только попытается сунуть нос в Италию со своими проклятущими легионами! Увидите, что я могу сделать – я топну ногой, и сто тысяч человек поднимутся по моей команде и явятся на защиту Сената!»

– И как ты думаешь, что будет?

– Полагаю, если б я был здесь, я смог бы убедить его поступить правильно и избежать гражданской войны, которая станет полнейшей катастрофой. Вот только боюсь, – добавил Цицерон, – что, когда будут приниматься жизненно важные решения, я буду находиться в тысяче миль от Рима.

У меня нет намерения во всех деталях описывать время, проведенное моим другом на посту губернатора Киликии. Я уверен – история сочтет, что это не слишком важно в масштабе всех событий, а сам Цицерон считал это не важным уже тогда.

Мы добрались до Афин весной и остановились на десять дней у Ариста, главного преподавателя Академии. В то время он считался самым великим из ныне живущих последователей философии Эпикура. Как и Аттик, который тоже был истым эпикурейцем, Арист высказывал следующую точку зрения на то, что делает человека счастливым: здоровая диета, умеренные упражнения, приятная среда, близкая по духу компания и избежание нервных ситуаций.

Цицерон, чьим богом был Платон и чья жизнь была полна напряженных событий, оспаривал эти утверждения. Он считал, что учение Эпикура приводит к своего рода антифилософии.

– Ты говоришь, что счастье зависит от физического благополучия, – говорил он Аристу. – Но постоянное физическое благополучие нам неподвластно. Скажем, если человек страдает от мучительной болезни или если его пытают, он, согласно твоей философии, не может быть счастлив.

– Возможно, он не будет в высшей степенисчастлив, – допустил тот, – но счастье все же будет присутствовать в его жизни в той или иной форме.

– Нет-нет, он вообще не сможет быть счастлив, – настаивал Цицерон, – потому что его счастье полностью зависит от материального. Тогда как большинство самых изумительных и плодотворных перспектив в истории философии заключается в простом афоризме: «Нет ничего хорошего, кроме того, что хорошо морально». Основываясь на этом, можно доказать, что «моральной добродетели достаточно, чтобы дать счастливую жизнь». А из этого вытекает третий афоризм: «Моральная добродетель – единственная разновидность блага».