— Нарушать закон не надо, Савин, — хмуро произнес Зайчик рецензию на этот страстный монолог.

Савин хмуро махнул рукой.

Уж он-то, казалось бы, что потерял в этих джунглях запрещенных веществ? Боря Савин — хотя трудно этому поверить, глядя на его толстую фигуру, обтекаемую, точно у поставленного на хвост моржа, — когда-то занимался не плаванием и не поднятием штанги, а фехтованием на саблях. Фехтование же, по статистике, входит в число видов спорта, где применение допинга практически ничего не дает и крайне редко встречается. Вот Боря с допингом и не соприкасался.

И долго не соприкасался. В медицинском институте, куда он поступил не с горя от того, что не удалось подняться к олимпийским вершинам, а потому, что всегда мечтал лечить людей, фармакологию учил по необходимости. Увлекался больше анатомией и хирургией: связки, мышцы, переломы, вывихи… Твердо преследовал цель: стать спортивным врачом. И стал им. Очень хорошим врачом, чутким и квалифицированным. И место занял что надо: тому поспособствовал непосредственный начальник, старый Борин друг. Словом, все у Савина было на мази, на много лет славной обеспеченной жизни. Когда объявился этот премерзостный юрист…

Юрист он на самом деле или нет, Борис сказать не может: в диплом ему не заглядывал, да и много ли, по нынешним временам, стоит вузовский диплом? Купи в любом переходе и удивляй незнакомых… Представился нотариусом, Ахметом Ахметовым. Сказал, что представляет фирму поддержки бодибилдинга «Фармакология-1». Когда Савин вник, что предлагает ему Ахметов, сотрудничать с его фирмой отказался наотрез.

— А я все-таки рассчитываю на ваше участие в нашем общем деле, — не обиделся Ахметов. — Тем более что у нас с вами есть общие знакомые. Лиза Кирносова, вы ее не забыли?

Если чем-то они могли вывести Бориса из равновесия, то только этим именем. Лиза Кирносова, его сокурсница, которой он из чистого человеколюбия, по ее настойчивым мольбам — кретин! — согласился помочь избавиться от ребенка, появления на свет которого Лиза не желала. И пропорол стенку матки, и вызвал перитонит, от которого она умерла. Бориса тогда не вычислили, но, видимо, ничто не исчезает бесследно. Кстати, беременна Лиза была от этого самого нынешнего Борисова начальника. Ее фотографию он хранит на рабочем столе под стеклом…

Савин согласился. А вы бы не согласились? Постепенно привык. Втянулся. Сочинил себе самооправдательную речь, которую по возможности чаще произносил перед зеркалом. А потом и произносить не потребовалось: так он поверил в то, что распространение запрещенных лекарственных средств — вещь самая нормальная, что все поступают так. И что возмездие никогда не наступит…

Все-таки кое-чего от исполнителей смогли добиться. Наступило время навестить нотариальную контору Ахмеда Ахмедова…

— Ну как, дорогой, — обратился к Гордееву обладатель серых глаз и огромного шприца, — будем говорить или укольчик сделать?

— Луш-ше пого… ворить, — с трудом ворочая отвычным от движения языком в пересохшем рту, сделал выбор адвокат.

Обращение «дорогой», нараспев прозвучавшее как «да-ра-гой», и нарочитая гортанность произношения его не обманули: человек, скрывавшийся под врачебной амуницией, кавказцем не был. Однако это само по себе еще ничего не означало: на Алоевых наверняка работали и русские. Настоящую проблему представляло то, что ему можно говорить, а что нельзя. Что-то сказать надо, иначе применят суровые, возможно членовредительские, методы воздействия. Всей правды говорить нельзя: добившись желаемого, бандиты его просто уберут. В любом случае Гордеев оказывался смертником. Н-да, ситуация патовая…

— Кто ты такой? — не давая ему погрязнуть в болоте мрачных размышлений, спросил тот, кого Гордеев мысленно уже обозвал, не без черной иронии, добрым доктором Айболитом.

— Дох-ху… менты… в кармане… пиджака…

— Ты мне дурочку не валяй! — сердито прикрикнул Айболит, из чьей речи окончательно изгладился вымученный кавказский акцент. Кричать и злиться он мог сколько угодно, но Гордеев с чувством облегчения — увы, непрочным — воспринял то, что неведомый доктор, который вряд ли обладал дипломом медика, перевел шприц из боевой готовности в позицию ожидания. — Говори, чем занимаешься? На кого работаешь? Все, как есть, говори!

Гордеев пожевал губами и слегка закатил глаза, изображая мучительное припоминание. Чтобы выиграть время и дать себе успокоиться, он принялся в деталях изучать окружающую обстановку — по крайней мере, ее доступные части. Доктор Айболит отодвинулся, уйдя из поля гордеевского зрения, больше не заслоняя своей нависающей персоной кирпичные своды потолка. Судя по непорочной чистоте сводов, лишенных напластований грязи, копоти, паутины и прочих неаппетитных добавок, дом был новый, недавно выстроенный. Повернуть голову Гордеев как следует не мог из-за связанных рук, но плечами и нижней частью спины чувствовал, что лежит на какой-то подстилке, наподобие комковатого плоского матраса. Это его поначалу обрадовало, но в следующий момент удручило. Если похитители проявили любезность, создав ему хотя бы минимальные удобства, значит, не собираются убивать немедленно. Но, с другой стороны, если он настолько для них важен, скорее всего, ему не выйти отсюда живым.

— Я адвокат, — решил наконец поделиться информацией Гордеев. В конце концов, располагая его документами, бандиты пришли бы к тому же самому выводу. — Гонораров не хватает, иногда приходится подрабатывать частным сыском. Мой клиент — приличный бизнесмен, его предприятие поставляет продукцию за рубеж…

— Фамилия бизнесмена?

Гордеев не в состоянии был придумать никакой правдоподобной фамилии. Шея, затекшая, должно быть, при транспортировке его бесчувственного тела в этот подвал, нестерпимо ныла, и противная боль переползала в голову. В голове крутилось неизвестно как там застрявшее название географического пункта: «Алтуфьевское шоссе».

— Ал… Алферов, — наконец выдал он.

— Проверим. Ну и что ему надо, твоему Алферову?

— Он влюблен, — неожиданно для себя самого родил Гордеев.

Доктор Айболит тоже изрядно удивился:

— В кого?

— Скажу в кого, только развяжите руки. Я их уже не чувствую. Еще чуть-чуть, и ампутировать придется.

Кажется, Айболиту так и просилось на язык, что руки Гордееву больше не понадобятся. Но ответить так он не посмел: это значило бы, что говори не говори, участь для пленника предназначена одна и та же. Вместо этого Айболит позвал своих подельников, плечистых, угрожающего вида. Двое из них перевернули Гордеева на живот, один раскромсал скреплявшие запястья путы, потом перевернули обратно, в положение «на спине», и все трое застыли в мрачном ожидании, готовые наброситься, если что. Все манипуляции они проделали в абсолютном безмолвии, поэтому установить, имеется ли у них кавказский акцент и настоящий ли он или наигранный, не представлялось возможным.

В первые несколько секунд освобождения Гордеев не почувствовал вообще ничего: его руки отказывались проявлять чувствительность. Сохранялось впечатление, будто они по-прежнему связаны. И вдруг, без предупреждения, к пальцам и вышележащим отделам прихлынула дикая боль, словно их опустили в кипяток или, наоборот, в ледяную, жгуче-ледяную воду. Гордеев мотал головой в беспомощном страдании, хаотически жестикулировал, из углов зажмуренных глаз текли струйки слез и устремлялись к ушам. Он плакал и от боли, и от облегчения, и от сознания, что его мука мученическая в этом подвале еще не кончена. Это была одна из самых солнечных и самых мучительных минут в его жизни.