Все это не подлежало никакому сомнению. Разве что неясно было, вспоминала ли вообще, и как, Джин мужа с его горем, своих друзей, которые считали ее предательницей и которых она больше не могла видеть. Роуз ей не писала; Джин и не ждала, что та будет писать. Это было даже к лучшему. Подобные мысли мелькали у нее, быстрые, как черные ласточки в чистом сияющем небе ее любви. Она даже не останавливала внимания на этих смутных мельтешащих прочерках и не гнала прочь, позволяла проноситься мимо, внося ее грех, если это был грех, в некий беспристрастный протокол или, может, сообщая о нем некоему духу, чтобы он мог быть включен в совокупность ее нового мира, не прощен или утаен, но учтен. Ее моралью, как и страстью, был теперь Краймонд. Ее удивление при появлении Тамар (она почти забыла о том, кто та такая) объяснялось шоком от неожиданного понимания того, что два пространства, которые ей пришлось так решительно развести, на деле могли сообщаться. Что оттуда кто-то мог явиться. Джерард, рассчитывая на подобное потрясение (как он надеялся, целительное), поначалу оказался пророком. «Ход девственной жрицей», во что он тоже верил, возымел свое действие: Джин, увидев Тамар, и впрямь почувствовала, по крайней мере на несколько секунд, что ее уход имел тяжелые последствия. Однако это ощущение быстро прошло, и смятение Джин, когда пришел Краймонд, было вызвано мгновенным страхом того, что он может сказать и действительно сказал. Конечно, она не допускала, что Краймонд всерьез думает, будто Джин и Тамар что-то замышляют или между ними существуют особые отношения; но она знала, что он не выносит малейшего подозрения, что те, из комитета поддержки, осуждают его или шпионят за ним. Их следовало считать несуществующими. Но оставался тот факт (и Джин размышляла и над этим парадоксом), что они платили Краймонду. Краймонд категорически отказывался притрагиваться к деньгам Джин. И это несмотря не только на постоянные уговоры Джин, но и на исключительное письмо, которое отец Джин недавно прислал Краймонду. Ее отец, выросший в ортодоксальной еврейской семье в Манчестере, а теперь живший в Нью-Йорке, был моралистом, либералом, любителем фестивалей, который отправил свою дочь в квакерскую школу. Он терпимо относился к смешанным бракам, но неодобрительно к бракам разрушенным. С другой стороны, ему очень нравился Краймонд, с которым он познакомился в Дублине в начале ирландской карьеры последнего. Он знал о политической деятельности Краймонда по дням его ранней славы и после встречи с ним прочел кое-какие его статьи и памфлеты. Джоэл Ковиц, капиталист и инакомыслящий радикал, ценивший колоритность, нашел Дункана Кэмбеса слишком неинтересной парой для своей великолепной дочери, единственного своего ребенка. Он надеялся, что Джин выйдет за Синклера Кертленда, и был небезразличен к его титулу. У него не вызывала неприятия явная гомосексуальность Синклера, которую он полагал естественным, даже необходимым этапом, через который проходят в своем развитии английские аристократы. Теперь, хоть и осуждая жен, сбежавших от мужей, он не мог не одобрять новый выбор Джин, о котором она поставила его в известность сразу после бегства. Джоэл видел в Краймонде человека энергичного и волевого, обаятельного оригинала, как он сам. После некоторого размышления и выждав недолгое время, чтобы убедиться, что Джин не передумала, он написал Краймонду очень осторожное письмо, намекая, что не против подобного поворота, и выражая надежду, что Джин будет жить в достатке и счастье, чему в новых обстоятельствах помогут ее финансовые средства. Короче говоря, он надеется, хотя не писал этого прямо, что Краймонд воспользуется ее деньгами. Джин, конечно, не приходило в голову, что Краймонд может не захотеть этого делать, но Джоэл верно оценил его характер. Краймонд показал письмо Джин, попросил ее поблагодарить отца за предложение и без дальнейшего объяснения продолжал отказываться трогать ее деньги. Джин, читая между строк трогательного и необычного отцовского письма, уловила кое-что еще, более важное и более трагичное. Джоэл Ковиц, банкир, верящий в чудеса, всегда хотел внука. Он предполагал, что дело было в неспособности Дункана стать отцом, и ждал, что с другим мужем Джин повезет в последний момент. Он невольно относился к ней как к вечно молодой. Джин, которая не обсуждала с отцом никакие иные изменения в своей жизни, понимала, что теперь чудо действительно необходимо. Она думала над этим, и это была еще одна темная мысль, болевая точка ее новой жизни: останься она с Краймондом в Ирландии, то могла бы родить ему ребенка. В тот раз Краймонд очень определенно сказал, что не хочет детей. Но fait accompli[50]мог бы переубедить его. К тому же тогда стало бы невозможным ее возвращение к Дункану.

Так что в реальности, кроме очень сдержанных трат себе на одежду и пополнения домашнего бюджета, она не трогала свой капитал, а основные деньги на ménage[51]приходили от Crimond-gesellschaft'a. Краймонд по-прежнему мало зарабатывал журналистикой, но отказывался от чтения лекций или выступлений на телевидении и отвергал выгодные приглашения, которые получал из Америки. Жили они скромно. Краймонд изредка уезжал, ненадолго и один, на конференции, семинары, встречи в Париж, Франкфурт, Болонью. Еще в Шотландию, навестить отца. Джин хотелось познакомиться с его отцом, но Краймонд противился этому. Он помогал деньгами отцу, а также полуслепой полячке, жившей в квартире наверху. Джин он давал деньги на хозяйство. Никаких «излишеств» они себе не позволяли, если не считать излишеством пиво в банках, которое Джин надо было приносить, когда, нечасто, приходили его «коллеги». Сам Краймонд не пил, и Джин тоже удалось отказаться от алкоголя, чему способствовала любовь и укоры возлюбленного. Она не присутствовала на его встречах с «коллегами», на их спорах в «игровой комнате» (как он называл свой рабочий кабинет в полуподвале). У Краймонда, видимо, было множество знакомых, но ни одного друга. Однажды появилась компания пестро одетых молодых людей и попросила разрешения сфотографироваться с ним на ступеньках дома. Краймонд любезно согласился, и даже, казалось, с благодарностью; это тронуло Джин, но и опечалило. Когда-то эдакий народный герой, теперь он был одинок. Дороже всего обходились поездки, в которых Краймонд мог позволить себе не отказывать; в действительности при его образе жизни, похоже, ему не было нужды швыряться деньгами Джин, и ей приходилось успокаивать себя мыслью, что она и ее отец несомненно являются главными донорами Братства. Один Джерард на деле знал, сколько вносил каждый из членов. Но конечно, было неприятно думать, что «провинившиеся» получают поддержку от людей, включая ее мужа, которые теперь имели двойное основание для недовольства. Как было известно Джин по ранним обсуждениям, стипендия не могла быть отменена. «Друзья Краймонда» приняли решение финансировать работу над книгой до полного ее завершения. Однако, как следовало из тех же правил, они имели право проявлять нетерпение, просить отчитаться о ходе работы и назвать предварительный срок ее окончания, даже пожелать увидеть текст и потребовать от Краймонда объяснений. Джин содрогалась, представляя, что будет, если такое произойдет.

Джин не спрашивала Краймонда о книге, а о долгих часах, проведенных им в «игровой», осведомлялась просто: «Ну как?» Раз или два она заглядывала в последнюю страницу, оставленную им на письменном столе, но с трудом понимала и сам текст, и мелкий почерк Краймонда. Она ходила за продуктами, готовила, следила за чистотой в доме, но не решалась как-то украсить его. Она бросила пить, но не окончательно перестала покупать одежду, что было ее естественной потребностью. Она привыкла носить что-нибудь новое. Поначалу она «одевалась» для редких одиноких выходов в центр Лондона, в картинные галереи и на утренние спектакли. Но она опасалась встретить кого-нибудь из знакомых, и эти выходы скоро стали казаться ей бессмысленными и неуместными. Несколько раз она наряжалась в свои прелестные платья к вечеру для Краймонда, который, хотя не одобрял расточительности, с юмором относился к подобному развлечению. Возможно, он чувствовал, что необходимо позволять ей сохранять какие-то ограниченные символы ее бывшего великолепия; а возможно, это воплощение великолепия возбуждало его чувство собственника. У Краймонда была машина, «фиат», на которой он иногда отправлялся в центральные графства на митинги. В центр Лондона он никогда не ездил. Джин вскоре после своего появления у Краймонда пригнала в Камберуэлл собственный «ровер», но почти не пользовалась им. Ее «ровер» и «фиат» Краймонда стояли на улице возле дома, когда вместе, когда порознь, если «фиат» уезжал. На велосипед Краймонд больше не садился, и тот торчал в холле. Джин было предложила купить и себе велосипед, чтобы им совершать совместные прогулки, но идея оказалась неудачной. Джин была не против отсутствия прогулок и общества, а спустя недолгое время мысль о «светской жизни» вообще стала казаться и неосуществимой, и неприятной. Иногда с одобрения Краймонда она поднималась наверх, к миссис Лейбовиц, пожилой полячке, которая делилась с ней воспоминаниями о Варшавском восстании. Краймонд вставал рано и весь день работал над книгой, прерываясь, чтобы выпить чашку чая (кофе он никогда не пил) на завтрак и съесть пару сэндвичей на ланч. Около шести или семи вечера он заканчивал работать, и они шли на кухню, где садились за ранний ужин с чаем. Потом смотрели телевизор в гостиной: новости и политические дебаты, на которые Краймонд шумно реагировал, часто со смехом, порой гневно. Сидя в гостиной, они непринужденно разговаривали о политике, о книгах, о картинах, о своем детстве, о местах, где побывали, особенно городах (Краймонд не любил «деревню», она ему в детстве надоела), об Ирландии, об истории их любви. О знакомых людях не говорили. В одиннадцать часов пили шоколад с пирожными или кексами (которые Краймонд обожал) и укладывались спать на большом диване в «игровой». Иногда, хотя нечасто, Краймонд бросал работу в три часа и весь остаток дня они занимались любовью.