романа (на уровне идеального автора, а не рассказчика), поскольку она артикулирует порядок, против которого восстает Иван, и кажется, способна к обновлению. Как размышлял про себя Достоевский в одной из своих тетрадей:

Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фанатик, я верую в бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое прошел я [Достоевский 1972–1990, 27: 48].

Есть и другой, более широкий способ прочтения слов Ивана. Если действительно «все дозволено», то дозволены не только убийства и другие злодеяния, но и целый спектр верований и поступков, не исключая жизни, посвященной деятельной любви, какую проповедует Зосима. Взгляды Федора Павловича Карамазова, Смердякова, Ракитина, Зосимы, отца Паисия, Миусова, Ивана, Дмитрия, Хохлаковой и многих других, даже рассказчика, равноправны и практически равноразумны в мире Ивана. Все дозволено. Дозволена ложь, но также и честность, и создание философской позиции, в которую на самом деле не верит сам создатель, как, по-видимому, в статье Ивана о церкви и государстве, может быть, даже в его поэме о «Великом инквизиторе», и, конечно, в случае со Ставрогиным в «Бесах». Другими словами, последствия размышлений Ивана очень близко подводят нас к постмодернистской позиции и позиции Ницше, из которой та, можно сказать, проистекает, к миру, в котором нет абсолютной истины и в котором мы должны составлять наши собственные системы взглядов. Многие споры о «Братьях Карамазовых» сводятся к вопросу: чей это роман, Зосимы или Ивана?

Есть веские основания сказать, что Ивана: по причине характерного для романа Достоевского внутреннего равновесия, в котором тон задает мятежная команда. Добавьте к этому особенности его повествовательной структуры, которые, по-видимому, предназначены для того, чтобы ниспровергнуть любую устойчивую идею, и мощное эмоциональное воздействие образа Ивана, о котором сам Достоевский слишком хорошо знал, и прочтения, вроде предложенного Камю, станут более чем понятны. Но у Ивана нет единой устойчивой философии. Сили выделил четыре стадии мышления Ивана, представленные в романе вне хронологического порядка. Два из них, хронологически первый и последний, представлены чертом Ивана, но поскольку черт Ивана — это его проекция, есть основания воспринимать их всерьез. Первая — это легенда о философе, отказавшемся верить в будущую жизнь; он отказывался в течение тысячи лет принять наказание, наложенное на него за его неверие, и, наконец, пройдя квадриллион километров во тьме, убедился, что две секунды в Раю стоят квадриллиона квадриллионов пути в квадриллионной степени. Эта «легенда» относится к отрочеству Ивана и представляет собой ранний этап его мышления, когда Иван считает, что у науки есть ответы на все вопросы, и ценит ее выше своего непосредственного опыта. На данном этапе жизни Ивана вера едва побеждает надменность науки и разума, но все же побеждает. Второй этап, начавшийся около пяти лет спустя, представлен легендой о Великом инквизиторе. Эта легенда сочинена примерно за год до того, как Иван рассказывает ее Алеше. По этой причине — что мысль Ивана уже двинулась дальше, когда он рассказывает легенду Алеше, — между ней и предыдущей главой («Бунт»), где Иван восстает против невинных страданий детей, есть тонкие расхождения. Великий инквизитор, говорит Сили, восстает против учения Христа из любви и сострадания к человечеству: его целью является счастье человечества. Позднее в «Бунте» Иван восстает против порядка самой Вселенной из любви и сострадания к маленьким детям: справедливость, без которой не стоит жить, — его цель. Между двумя этими излияниями, по-видимому, была написана статья о церковных судах. Возможно, ее следует рассматривать как приложение к поэме о Великом инквизиторе, поскольку она защищает порядок, при котором государство подчиняется церкви. Однако следует отметить, что речь идет о православной церкви, считающейся благодетельным учреждением, а не демоническая Римско-католическая церковь из поэмы Ивана. Наконец, есть философия «Геологического переворота», которая часто сравнивается с ницшеанской доктриной вечного возвращения. Это представляет собой заключительный этап мысли Ивана, в котором наука и человек займут место веры в Бога и бессмертие и будут двигаться к реализации рукотворного рая на Земле. Стоит отметить этот заключительный этап, потому что он выходит за рамки нигилистической философии, с которой обычно ассоциируется Иван, и отменяет ее.

И вот Иван, с восемнадцати до двадцати четырех лет балансирующий над темной бездной небытия и неверия, сначала допускает краткий проблеск веры, затем изгоняет его и развивает в несколько этапов свои собственные слишком человеческие системы смысла. Как пишет Сили, Иван «производит новые фантазии в отчаянных попытках осветить потустороннюю тьму» [Seeley 1983: 120].

Мы можем видеть в нем предвестника экзистенциалистского ангста XX века, протосоциалиста или предшественника постмодернистской деконструкции, или заметить, что он опасно парит над той пропастью, которую Михаил Эпштейн определил как характерную черту апофатического наследия, где сознание небытия может привести либо к отчаянию, либо к вере. Мы могли бы, пожалуй, даже задаться вопросом, присутствует ли в меньшей концентрации то, что есть в Иване, у окружающих его людей. В последнее время утверждается, что даже Смердяков способен искать обожения [Johnson 2004].

II

Религиозный диалог: предварительная перестрелка

В этом контексте мы можем рассматривать Часть 1 как вводную. Рассказчик очень старается быть беспристрастным. Хотя он и не скрывает своих симпатий и антипатий среди персонажей[62], иногда он позволяет персонажам, которых явно не любит (например, Ракитину), давать самые проницательные комментарии. Хотя его личные симпатии явно на стороне его «героя» Алеши, которым начинается и заканчивается роман, и он очень серьезно относится к религиозному опыту, открыто с его точкой зрения он не соглашается. Рассказчик, если его действительно следует рассматривать как человека веры, а не как человека с широкими взглядами, кажется тем, кого мы сегодня назвали бы либеральным христианином, пытающимся быть справедливым к разнообразным религиозным воззрениям и опыту.

Среди этих воззрений: психологические интерпретации самого рассказчика, вульгарный буквализм старых Карамазова и Смердякова, то, что старый Карамазов называет «неверием по незнанию», светский либерализм Миусова и Ракитина, приверженность вере и деятельной любви Алеши и Зосимы, поэтическое язычество Дмитрия, необразованное и суеверное благочестие Григория и Марфы, радикальный агностицизм или атеизм Ивана и карьеристская мотивация Ракитина. Благодаря Зосиме мы видим примеры исцеления верой, телепатии или предвидения, а также пророческих жестов. Имеются аллюзии на русскую традицию юродивых, ссылки на мучеников за веру, на агиографию, на сектантство, на народную религию, на христианский социализм, даже утверждение, что религия есть