Однажды нас предупредили, что шофер английского консула (якобы русский, выходец из семьи эмигрантов) шпионит за нами и с ним нужно держать ухо востро. Он предлагал нам уехать в СССР через Великобританию, но так никого и не завербовал. Швейцарские коммунисты организовали нам посещение ленинских мест в Цюрихе, мы побывали в историческом музее, в театре. Узнав, что я планирую уходить во Францию, в партизанский отряд, они стали отговаривать меня, ссылаясь на мою должность комсорга, на то, что мой уход помешает всему отряду организованно вступить в ряды Французской компартии. Яковчук, Черняк, Савченко долго убеждали меня остаться. Был в лагере лейтенант, раненный в левую руку. Он собирался вернуться в Советский Союз через Францию, Испанию, Португалию и, вероятно, Великобританию. Он определил день побега, подготовил оружие, карты, даже, по-моему, нашел проводника. Перед этим, изрядно выпив, завалился ко мне в барак (дело было перед самым отбоем), стал при всех соблазнять меня идти вместе с ним, хлопал по груди (я уже лежал на нарах) и с пьяными слезами продолжал и продолжал уговаривать меня. Позднее ходили слухи, что его взяли где-то на границе Франции и Испании и посадили в испанскую тюрьму, правда, насколько эти слухи соответствовали действительности, сказать сложно.

Помимо лейтенанта, меня звали с собой Гребенюк (или Гребенников, не помню точно) и Дима по прозвищу Даладье, но партийные каждый раз убеждали меня остаться. Они оба тоже бежали из лагеря в Андельфингене, перешли границу с Францией, но были схвачены местными жандармами и отправлены в концлагеря — один в Голландию, другой в Польшу.

В 1942 году нас, советских граждан, было в Андельфингене более пятидесяти человек. Много работали с вновь прибывающими, потому что каждый из тех, кому удалось выбраться из немецкого плена или убежать с работ и добраться до Швейцарии, чувствовал себя вполне самостоятельным и независимым, в какой-то мере героем. Бывали случаи, что такие «герои» в первый же день напивались и начинали дебоширить, но наш актив подобные вещи сразу же пресекал. И как правило, вторично подобных выходок эти люди уже не предпринимали — мирились с обстоятельствами и вливались в коллектив. Я заметил: если в группе есть свой костяк, то он обычно пользовался поддержкой и уважением остальной части коллектива. Такой костяк в Андельфингене образовывал наш партактив, и большинство остальных заключенных прислушивались к нам. Как-то раз, после выхода из карцера (об этом ниже), нас отправили в новый лагерь в местечке Ампфернхое, и до нас там уже была такая группа, которая держала весь лагерь в страхе. Состояла она из шести человек — людей разнузданных, любителей выпить, поиграть в карты, покричать. Нас они, само собой, встретили в штыки, порывались было затеять драку, но постепенно наш дух взял верх над их псевдосплоченностью. Мы, попавшие в Швейцарию в 1942-м, считали себя «стариками», но и они не отставали от нас, хотя оказались там на год позже. В общем, мы сломали их гнилой устой, но все-таки с большим трудом.

Каждый праздник мы отмечали так, как было принято на Родине. Строили сцену, украшали лагерь лозунгами и гирляндами. Проводили торжественную часть, потом выступали музыканты и хор, кто-нибудь декламировал свои стихи или стихи советских поэтов, выступала акробатическая группа. Находились даже те, кто был не прочь поплясать.

Члены кружка ИЗО (художник Белан) написали портреты вождей партии. Раз в месяц появлялась стенная газета. Чтобы все это осуществлять, приходилось много и упорно работать. Благодаря этой работе люди становились сплоченнее, дисциплинированнее, чувствовали ответственность перед Родиной, находясь вдали от нее.

Со всех концов Швейцарии на наши праздники съезжались гости. Большинство из них имели отношение к Рабочей партии Швейцарии — рабочие, интеллигенты и учащаяся молодежь.

Помню такой случай. Он произошел 1 мая 1943 года. После торжественных выступлений и концерта (дело уже шло к вечеру) к нам на велосипедах приехали два человека — девушка и мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Оказалось, что последний сражался добровольцем в Испании. Приехали они к нам на праздник с другого конца страны, ехали почти сутки. Усталые, все в пыли, но счастливые оттого, что увидели советских людей. Мы угостили их праздничным ужином, долго и дружески беседовали с ними, а когда настало время расставаться, они достали мешочек, в котором были деньги — мелкие монетки, — вручили их нам, сказав, что эти монеты для нас собрала рабочая молодежь. Мы стали горячо отказываться, но не тут-то было! Уже стемнело, когда мы проводили их до шоссе. Тепло простились, и они гуськом поехали прочь, махая нам руками.

До начала лета 1943 года наш лагерь в Андельфингене был единственным лагерем для советских интернированных на территории Швейцарии. Во второй половине 1943 года стали появляться и другие лагеря: после блестящей победы наших войск под Сталинградом поток беженцев резко увеличился. Мы с Василием оказались в Швейцарии в сентябре 1942 года под номерами № 12 и № 13, а в 1944–1945 годах советских интернированных насчитывалось в стране свыше сорока тысяч человек. Нам повезло, потому что до апреля 1942 года швейцарское правительство отправляло всех советских граждан, бежавших из Германии и перешедших границу, обратно. Представляем, что ожидало наших соотечественников по возвращении в Германию!!!

Как-то раз Владимир Савченко стал агитировать меня заниматься по утрам гимнастикой и бегом. Мы находились в лагере в Андельфингене почти год, и к тому моменту с помощью своих товарищей (в столовой они всегда накладывали мне добавку; бывало, съешь свою порцию картошки, так ребята соберут еще целую тарелку с горкой; картошка на ней напоминала настоящую шапку Мономаха, и я всю ее съедал) я весил уже 90 килограммов! Я с удовольствием принял предложение и тоже стал бегать, прихватывая с собой… кружку. Дело в том, что кружка была просто необходима во время кросса: метрах в двухстах — двухстах пятидесяти от лагеря на развилке стояла специальная тумба, на которую каждое утро ставили бидон с молоком. Пробежишься к «коровкам», напьешься молочка и обратно идешь почти пешком: после такого количества выпитого молока тяжело дышать, не то что бегать. Савченко пил мало, три-четыре кружечки, а вот в меня входило до… 14 кружек. Но «дойка» продолжалась недолго: про нашу хитрость узнали Чайка, Добриков и братья Дашко, и они стали таскать бидоны прямо на лагерную кухню. Больше того. Как-то вечером, проходя мимо кухни, мы с Чайкой заметили возле открытого, но зарешеченного окна согнувшегося человека. Подошли ближе — человек в испуге отскочил, бросился бежать и растворился в темноте. Мы заглянули в окно. Внутри помещения стояли бидоны с молоком, у одного из них крышка была открыта, и из него торчал резиновый шланг, другой конец которого выходил прямо в окно. Мы попробовали отсосать молоко через трубку, и оценили чью-то идею. Отлично! Но радость наша длилась недолго: бидоны с молоком стали ставить в кухне так далеко от окна, что дотянуться до них рукой было невозможно. Так и закончилась эта история с молоком.

Коль уж я заговорил здесь о воровстве, то в свое оправдание скажу лишь, что паек, который мы получали в Андельфингене, был для нас (не стоит забывать, что мы все были молодыми людьми, к тому же после скудной баланды немецких концлагерей отчаянно хотелось есть), мягко говоря, недостаточным. И мы, в общем-то справедливо, полагали, что два-три литра молока, выпитые бывшими советскими военнопленными, никак не разорят правительство Швейцарии. Хотя других случаев какого-то откровенного воровства, кроме одного, я не припоминаю.