— Это скромный привет для дамы твоего сердца, — сказал Штенкель, протягивая коробку с кулоном. — Как видишь, не скупимся, когда речь идёт о серьёзных делах…

В коротком разговоре, который произошёл между ней и Штенкелем, пока Борух и «секретари» накрывали на стол, выяснилось, что он видел её с Борухом и очень «заинтересовался её судьбою».

— Я открываю кабаре. Будут девочки — танцовщицы, но мне нужна хозяйка. Я буду платить хорошие деньги. Очень хорошие деньги. Если мы с тобой поладим, лучшего кадра мне и не нужно. А тебе — выбирать, учитывая — это между нами — что Борух поедет ставить ещё одну мою фирму в Испании и, как мне кажется, больше сюда не вернётся… Прокуратура уже заинтересовалась его связями. Мне был сигнал из Интерпола…

Она тотчас всё поняла… За два месяца, что она путалась с Борухом, она привыкла читать простейший ход мыслей каждого проходимца.

Говорить было не о чём, и Штенкель, по обыкновению людей его сорта, начал «хохмить» — чужими анекдотами маскировать свою тупость.

— Приезжают в Австралию два русских наркомана. Увидели кенгуру. «Гляди, Вань, — говорит один. — Тут впрямь настоящий рай. Если такие кузнечики, какими же должны быть коробочки мака!..» Гы-гы-гы, выпьем за кузнечиков! Кстати, прибросьте кулон, я очень хочу полюбоваться на вашу шею!..

Она не перечила, памятуя об обещании Боруху.

— А про советского полковника слыхали? Очень популярный анекдот у нас, в Североамериканских штатах… Одинокая Мария Ивановна решилась на старости лет связать свою судьбу с полковником. Жена у него умерла, дети выросли и разъехались — риска никакого.

Сыграли свадьбу.

Встречаю Марию Ивановну. Грустна.

— Что же так?

— Да вот, измучил меня Павел Кузьмич. Только лягу, стук в спальню. Открываю — отдаёт честь: «Разрешите исполнить супружеский долг!..» Исполнит — и уйдёт… Только угомонюсь после волнений, в себя приду, снова — тук-тук: «Разрешите исполнить супружеский долг?»

Я говорю:

— Ну, сколько же раз можно исполнять этот долг? Неужели пенсионер и спать не хочет?

— А разве я у Вас, уважаемая Марья Ивановна, сегодня был?

— Был! Уже в четвёртый раз приходишь!

— Извините, покорнейше, это у меня склероз!..

Отсмеявшись, Штенкель уточнил:

— Конечно, это было при Советах. Теперь русский полковник ведёт себя, как и американский, у которого половина счетов не оплачена и потому голые нервы: погладит промежность, пальчиком пощекочет и скажет: «Пойди новую порнокассету посмотри, я что-то очень устал… Грозят, что контракт сократят…»

Потом все пили и накачали Мару едва не до отключки. Возможно, она бы не поддалась, но уж слишком возмутила их бесцеремонность, и она совершила ещё одну глупость — стала перечить. А эти, которые хоть рубль заплатят, уже не переносят возражений.

Штенкель, притворяясь пьяным, полез лапаться, крича:

— Мы покорим весь мир! Все будут у наших ног!

Она высвободилась из объятий:

— Как же вы собираетесь покорить мир, если нисколько не интересуетесь самостоятельным миром женщины? Я уже не говорю обо всём прочем. Но женщина — тут надо остановиться. Если вы не будете считаться и с женщиной, ваше новое царство опять окажется на песке!

— Ты об эмансипации, что ли? — хохотнул Штенкель. — Всех, всех эмансипируем, чтобы любое общество представляло из себя бульон из козерогов в юбках и без оных! Массам обременительна семья и забота о детях, мы заберём все эти функции у масс, оставив им одну функцию: умножать наши сокровища!

— Какая убогость! — сказала она. — У вас от Пушкина только кучерявость, но и она не видна, потому что вы облысели ещё в прошлом веке. — Он разинул рот. — Разве можно, блин, так примитивно судить о мире и о массах? К кому бы вы ни пошли, к богу или к чёрту, вам без масс не осилить ни одной дороги!

Штенкель рассвирепел:

— И бог — вымысел, и чёрт — вымысел! Реален только наш интерес!.. А мы тебя, сука незаконнорождённая, дочь стукача, сейчас же пустим на сардельки для комнатных такс и бультерьеров!..

Выше, выше, и вот уже узкая и скользкая от наледи каменная площадка, на которой гудит шквалистый ветер, не позволяющий разглядеть, что там, впереди… Одно лишь неосторожное движение, и тугой ветер сталкивает очередную жертву в пропасть…

Он всю жизнь карабкался вверх по ступеням. И уже трижды сбрасывался вниз. Первый раз — когда случился взрыв в цехе, где собиралось Изделие. Это была диверсия, но раскрыть её не удалось, потому что погибли как раз те, кто мог бы пролить свет на реальные события.

Взрыв и пожар унесли жизни более сорока инженеров и рабочих. Страна не узнала о катастрофе, но вся отрасль горевала два года, в течение которых оставшиеся в живых пытались компенсировать ущерб и наверстать упущенное. Работали в две смены.

Второй раз — когда случилось покушение после закрытого совещания директоров-оборонщиков, где было принято почти единогласное решение: просить ЦК КПСС реорганизовать оборонную промышленность и рекомендовать Прохорова министром по делам вооружений с такими полномочиями, которые помогли бы отрасли делать своё дело, не вовлекаясь в политизацию, разрушавшую души оборонщиков — это было в августе 1991 года.

Его машину обстреляли близ государственной дачи из гранатомёта. Водитель был убит, а Алексей Михайлович отделался лёгким ранением; покушавшиеся замышляли, конечно, добить генерального директора, но помешал милицейский наряд, который сбился с дороги и случайно вынырнул на месте происшествия.

И третий раз — когда похитили Нину и убивали его в бетонированном коридоре…

Алексею Михайловичу в какой-то момент показалось, что всякое сопротивление уже бесполезно…

«Финита ля комедиа…» Тоска пришла, непередаваемая тоска, обостряя чувство полной покинутости. Человек никогда не бывает так одинок, как накануне своей смерти. «Так, может, уже и конец?..»

Но он был бойцом, всю жизнь сражался за правое дело. И разве с его смертью оно погибало тоже? Нет, нет, конечно, нет! Сама Природа обязана была народить новых Алексеев Михайловичей, которые, как и он, хрипя и отхаркиваясь кровью, поволокли бы на себе любой новый груз — во имя Правды, во имя Равенства, во имя Справедливости, во имя процветания русской нации и тех народов, с которыми она связала судьбу…

Мысль ещё жила. Страдания тела временами поглощали её, как поглощает темнота пространство комнаты, но потом она оживала — и текла, не вызывая ни радости, ни сожаления: он уже никому не собирался доверять этих последних, безжалостных вспышек прозрения. Бесполезным оно было и без пользы кончалось.

«Главная беда всего мира и наша беда — вопиющее НЕВЕЖЕСТВО… Учился всю жизнь, и вот оно — следствие: растили и кормили врага в собственном доме. Даже и Сталин проиграл, потому что не знал всех реалий…