Злокозненный оппонент вел себя вовсе не так, как подобало бы проигравшему. Более того — он дробно прихихикивал, потирал живот, нехорошо подмигивал Любови Яковлевне, грозил ей пальцем — впечатление складывалось, что именно этой фразы от нее он и добивался, на нее провоцировал и теперь с наисильнейшим эффектом может, наконец, представить какой-то свой убийственный контраргумент.

Взявшись за конец троса, он неспешно приблизился к ней — полагая, что ее намереваются хлестнуть по лицу, Любовь Яковлевна прикрылась руками. Однако обошлось. Высокопоставленный негодяй лишь прикрепил трос к стулу. Предвидя издевательство изощреннейшее, Стечкина попыталась сойти с непредсказуемо опасного сиденья, но обер-полицмейстер, навалившись, намертво приковал ее цепями.

Дальнейшее было страшным сном.

Отъявленнейший из мерзавцев плюхнулся к ней на колени, обхватил за плечи и, как догадалась Любовь Яковлевна, нажал кнопку, запрятанную в спинке стула. Желудок, прочие нежные внутренности молодой женщины перевернулись, а потом и вовсе поменялись местами. Стул, она на нем и подлый негодяй на ней падали в разверзшуюся под ними бездну.

Сохранять невозмутимость далее не было никакой возможности.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — пока не закончилась строчка, кричала Любовь Яковлевна, признаться, голосом не слишком приятным и далеко не впервые в повествовании.

— Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э! — столь же длинно и в той же тональности передразнивал ее Приимков.

ПАДЕНИЕ ФИЗИЧЕСКОЕ, в отличие от ПАДЕНИЯ НРАВСТВЕННОГО, есть, вероятно, действие самое внезапное (внезапней разве что СМЕРТЬ)… Внезапно начавшись, падение стула с двумя человеческими телами столь же внезапно и завершилось. Молодая женщина испытала сильнейший рывок, от которого едва не оторвалась голова, после чего стул, поболтавшись в воздухе, плавно опустился на твердое.

В тусклом свете разбитых и закопченных фонарей представился прекрасной пленнице мрачный узкий тоннель с сырыми земляными стенами. Сверху падали крупные капли. Пахло тленом. Матово отсвечивая, уходили вдаль проложенные в неизвестном направлении рельсы.

Отвратительно сопя, Приимков передвинул спрятанный в спинке рычаг — стул под ними, металлически щелкнув, приподнялся на внезапно обретенных колесах и, медленно стронувшись, воя, скрежеща и раскачиваясь, понесся по железной дороге.

Любовь Яковлевна судорожно билась в оковах. Приимков прыгал у нее на коленях, дергал молодую женщину за нос, кусал в шею, щипал груди.

— А ты улетающий вдаль самолет

В сердце своем сбереги!! —

рычал он дикую и доселе не слышанную Стечкиной песню, хохотал и бесновался.

По счастью, не завалившись ни на едином повороте, дьявольский экипаж вскоре стал снижать скорость, а потом и вовсе остановился. Перебросив руку, Приимков потянул рычаг — с металлическим щелканьем колеса вошли в отведенные им пазы, сам же стул, очевидно, подтянутый сверху, оторвался от рельсов и, вращаясь вокруг собственной воображаемой оси, стал подыматься в оказавшуюся над ними шахту. Открылась крышка люка, в глаза молодой женщине брызнул яркий свет, еще что-то скрипнуло и лязгнуло… стало тихо, ничто более не давило и не стесняло движений, с опаскою, медленно она разлепила веки — Приимков бесследно исчез, цепей не было и в помине, она находилась в обитой траурным крепом зале, над головою висела черная, в форме гроба, люстра, пахло ладаном, а напротив, в раззолоченном мундире и галстуке, скрученном из конского волоса, сидел за письменным столом, поглаживая жабу, собственною персоной зеленолицый, длинноязыкий горбун и обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, смотревший на Любовь Яковлевну в упор немигающими рачьими глазами.

— Вы ждете встречи с неким господином, — услышала она зловещий механический голос. — Не станем терять времени!

Один глаз карлика высветился зеленым, другой красным, скрюченные пальцы сдавили жабу, истошно вскрикнувшую и заверещавшую. Повинуясь сигналу, в залу вбежали люди с вырванными носами и отрезанными ушами. На руках у них было нечто большое, тяжелое, зловонное, укутанное в рваные рогожи и перевязанное мочалом.

Сноровисто лишенная упаковки, перед Любовью Яковлевной предстала ледяная глыба, подтаявшая и отчего-то желтая. Установленная на центр, она содержала несомненный подвох, суть которого незамедлительно требовалось постичь.

Задыхаясь от смрада, Стечкина осторожно приблизилась и вдруг, вскрикнув, сделалась смертельно бледною. Из толщи льда, страдальчески раскинув руки, на нее смотрел Черказьянов.

— Что вы сделали с ним? — не позволяя себе упасть, спросила мужественная женщина.

— То, — страшно загремел чудовищный горбун, — что полагается делать с болтунами и изменниками! Согласно древнему обычаю! Его обоссали! Потом заморозили! — Вскочивши и обежав вокруг стола, он яростно пнул глыбу ногою. — Обоссали и заморозили!! — еще страшнее, вразбивку прорычал он.

Любовь Яковлевна боролась со множественными позывами.

— А со мною… вы намерены… так же?..

Константин Петрович Победоносцев с хрустом раздернул клыкастую пасть. Обложной сизый язык, выскочивши наружу, провис вдоль немощного тела, уперся в пол — шипя и извиваясь, прополз и кольцами обвил молодую женщину.

— Зачем же? — без всяких затруднений, луженой черной глоткой ответствовал первейший вельможа и сановник. Любовь Яковлевна чувствовала легкие быстрые пожатия, от которых тело сводила сладкая судорога. Она едва могла сдерживаться. — Зачем же? — Пожатия сделались более решительными, точными, направленными. — Вы такая красивая… нежная и замечательно танцуете — должен вам сказа-а-а-а-ать!..

Она забилась, закричала, захрипела — отвратно пахнувший Черказьянов, подобно мамонту, таращился из вечной мерзлоты, и люстра-гроб качалася над головою, ссыпая вниз прогнившие черепа и кости — породистая белая жаба в балетном платьице с пачками, поднявшись на пуантах, кружилась и прекрасным голосом пела — безносые полукастраты, бурча латынь, натужно раскрывали заржавленные дверные створки — хрустальные ступени сбегали в роскошный, сверкающий вестибюль — а позади, за спиною, кукожась, чесал мохнатые ладошки изощренный карлик, несомненный экспонат, краса и гордость Кунсткамеры…

Ливрейный заспанный швейцар, перекрестивши рот, выпустил молодую даму наружу. Ночной морозный воздух обдал ее всю, встряхнул, как-то возвратил к жизни. Любовь Яковлевна была на Неве, у Медного всадника и только что вышла из зданий Сената и Синода.

Произойди вышеописанное где-нибудь в начале или середине повествования — и, претерпев потрясение столь сильное, героиня, определенно, данную главу провела бы, разметавшись в горячке, в кризисе тяжелейшем и непредсказуемом, аккурат посередине между жизнью и смертью. Здоровый организм, несомненно, выдюжил бы, справился с очередной свалившейся напастью, отвел страшную угрозу, но кошмарные воспоминания, складываясь мозаикой в самые фантастические сочетания, во сне и наяву еще долго терзали бы молодую женщину, сдерживая естественный бег событий и добавляя роману, если уж откровенно, страниц пустых и малоинтересных… Сейчас все обстояло иначе! Сквозь череду событий грядущих и лишь намеченных к художественному воплощению, сквозь недостроенный каркас сюжета, в самых зияющих дырах его виделся молодой писательнице счастливый конец романа, успех, признание, благодарные читательские слезы… К чему тогда оттягивать?