Росица Брегович, плача навзрыд, поцеловала Павла Орловича — и скоро знаменосец отдал богу душу. А Росица молча надела очки, которые подал ей Шишок: домовик их сохранил, только правое стеколко треснуло. Ваня старался не глядеть на девочку — вот ведь как довелось ей вновь стать собой! И Росица не глядела на товарищей, не радовалась тому, что человеком стала, видать, все печаловалась о погибшем знаменосце.

А домовик Шишок вырвал тут сербское знамя из земли и, подняв его к небу, устремился на турок с криком:

— За мно-о-ой! Впере-ед! За Бояна Юговича! За Милоша Обилича! За Павла Орловича!

Ох, сколько басурман положили на закате Видова дня домовик, самовила да лешак с тремя подручными — людьми! Но так и не смогли они переломить ход Косовского сражения.

А вон и дуб, до которого рукой подать… Шишок сказал самовиле: дескать, Березай заставил дуб нянькой поработать — слетай, Златыгорушка туда, забери дитеку да будем, де, уходить домой: и в гостях, мол, нехорошо — и дома не лучше…

Посестрима полетела над самой землей: живых тут никого уж не было… Заглянула в дупло: а там пусто! Закричала! Замахала руками, дескать, нет в дупле дитенка! Вдруг видят: бредет вдалеке по Косову полю крохотная фигурка в красной курточке, переползает через ужасные препятствия… Как же нянька-дуб выпустил девочку из «детской комнаты»?!

Кто побежал, кто полетел к Яне Божич, но упредили их турки, подоспевшие с того края поля. Один подхватил девочку, орет, дескать, гяурка моя, я первый увидал! Другие гогочут, мол, общая будет гяурка — белая, как сахар, и, как сахар сладкая!

Ох, как побегли тут калики перехожие! Птахи-то первыми налетели — как ведь коршуны: и выклевали глаза изуверу-янычару который стиснул ребенка! Но тут второй перехватил девочку. И разъяренный Шишок набежал: глаза-то у домового цветом стали, точь-в-точь как красный берет, вот-вот пламень из них полыхнет! Как почал он копьем работать — так и измочалил басурман в ветошки! А Златыгорка, подлетев, подхватила Яну Божич и посадила себе на закорки, между пестрых крылышек. Обернулись: приближается турецкая волна…

— Все в сборе, уходить ведь надо, пока не поздно, а, Шишок? — кричит Ваня Житный. — Про какой сок ты говорил?.. Где он у тебя?

— Не у меня, а у Березая, — отвечает домовик. — Лешак наш — готовая фляга, в которой хранится березовый сок из двадцатого века, дело за малым: нажать куда надо, чтобы жидкость брызнула из глаз…

И нажал Шишок: стал печаловаться о вокзальном псе Ерхане, дескать, уж и собака у тебя была отличная, Березаюшка, — настоящий друг, второго такого вовек не сыскать! А какая умная: заднюю лапу пес на живые стволы не задирал, а токмо на мертвые столбы! А, помните, де, как Ерхан кинулся на шиптар-от, хотел нас защитить, не пожалел себя пес — и принял смерть на мосту от злой пули…

Слушал-слушал Березай — и закричал скорым поездом: слезы брызнули из глаз полесового… А домовик тут как тут: подставил фляжку — катятся слезы из правого глаза в емкость, а из левого даром пропадают, капают на землю… Цыганка Гордана не растерялась: ладошку-лодочку подставила к плачущему глазу — и тут же принялась глотать березовый сок.

— Не больше шести глотков! — успел крикнуть домовик.

Гордана выпила сколь надо — и пропала с глаз.

А волна турецких янычар-пехотинцев приближается ведь…

Домовик скорей Яну Божич напоил из фляжки: шесть глотков сделала девочка — и исчезла! Шишок не выдержал искушения и показал янычарам шиш: нате, дескать, выкусите!

А птахи на лету ловили березовые слезы: дюжину слезинок разделили на двоих — и пропали с Косова поля! Росица подставила ладошку к левому плачущему глазу — и, напившись горьких слез, растворилась. А домовик в это время поил Златыгорку из фляжки — и посестрима тоже улетела.

Остались трое на Косовом поле. Шишок тут стал саму березову «флягу» поить соком — как ни уворачивался расстроенный Березай, как ни плевался — а все ж сделал шесть глотков. Источник иссяк…

Домовик протянул Ване флягу, дескать, пей, хозяин! А мальчик говорит:

— Ты сперва…

А турки уж близехонько: копья не мечут, ятаганы не поднимают, стрел не шлют — хотят живыми брать! Домовик заорал: я-то отобьюсь, а ты, мол, попадешься, а мне потом перед Василисой Гордеевной отчет держать, а ну, де, живо пей! Ваня Житный сделал шесть торопливых глотков — и каждый глоток приближал его к своему веку.

Открывает глаза: опять он в заброшенном доме. Окружили его друзья, радуются, соловей выщелкивает: с благополучным, де, возвращеньицем! Только Березай в углу все еще проливает напрасные слезы по своему погибшему другу.

Пошатывает маленько Ваню Житного, а так — ничего: будто и не побывал в четырнадцатом веке, на Косовском сражении. Сорвал мальчик с окошка черный полиэтилен — и ослепили всех солнечные лучи. За окнами-то — раннее утро, в отличие от закатного дня 1389 года. Только… только что-то переменилось: листья на деревьях развернулись в полную силу, и вон уж плоды какие-то чернеются! Росица Брегович подошла, встала рядом и сказала, будто его мысли прочла:

— Думали, день прошел, а тут уж черешня-дичка начинает поспевать!

А цыганка Гордана неуверенно сказала:

— Может, и война кончилась, а?

Ваня пожал плечами — Шишка что-то долго не было…

Яна Божич выбежала на улицу, птахи за ней полетели, а Златыгорка за ними отправилась: девочку на спину посадила и взлетела, летает вокруг дерева, и обе на лету выбирают поспевшие ягоды, похожие на черемуху, да в рот отправляют. Пташки от них не отстают: уселись на изогнутые веточки, качаются, как на качелях, и склевывают сладкий урожай. Цыганка не выдержала — тоже побежала есть черешню.

А Березай сквозь слезы пророкотал:

— Вниманию пассажиров и встречающих!.. Если вы потеряли друг друга, обращайтесь в справочное бюро: диспетчеры справочной службы сделают объявление по радио вокзала — и вы обязательно встретитесь!

Ваня опустил голову а Росица скрытно оглянулась на часы, висящие на стене и заведенные вчера (только вчера?!) Шишком.

— Сколько уж там?

— Час прошел… — сказала девочка и заторопилась: — Но это ничего не значит, подумаешь… Фляжка ведь у него с собой… Будем ждать.

— Будем ждать, — эхом отозвался мальчик.

Посестрима зовет их с черешни: дескать, идите к нам!

Березай побежал вон из дома — то ли на зов посестримы откликнулся, то ли на зов плодоносного деревца. Ребята одни в доме остались.

Еще час прошел. Домовика все не было…

Вышли на улицу, Росица Брегович тоже залезла на дерево. Ване и сладкая черешня горькой кажется! Зачем, зачем он домового одного там оставил?! Как же теперь без него?!

Наевшись, сели под деревом на траву, молча смотрели на мертвый дом с тремя окошками, где стекла побиты, с распахнутой дверью, из которой никто не выходит.