Шпетка широко позевывал:

— Понимаешь, я уж перепугался, не утащил ли вас к себе Баал-Зебуб! Пропали в темноте, и ни звука. Час целый!

— Так уж и час?

— А ты думал… Между прочим, мне показалось, что вы целовались.

Вацлав промолчал.

На спуске к Национальному музею они остановились. Кругом было тихо, безлюдно. Дома смотрели темными, мертвыми окнами. Только справа, далеко на Главном вокзале, иногда вскрикивали тонкие паровозные свистки и мягко позванивали буфера.

Острые башенки музея, казалось, растворялись в черных облаках, низко нависших над землей. Вацлавская площадь внизу туманилась в бледном сиянии.

Пересекая площадь наискось, медленно проехали два конных полицейских. Цокот подков отчетливо доносился уже с боковой, Штепанской улицы.

— Что ты чувствуешь, когда смотришь на эту площадь? — неожиданно спросил Шпетка. — Она же Вацлавская! И этот памятник… Он тоже Вацлаву.

Все еще слышен был затухающий вдалеке тонкий цокот подков.

— Как тебе ответить, Алоис, — после долгой паузы проговорил Вацлав. Зачем ты это спрашиваешь? Потому, что я русский? И назвали меня Вацлавом чехи? Да, я не могу совершенно забыть Россию и не могу забыть, что раньше я назывался Виктором Рещиковым. Но теперь моя родина — Чехословакия, и Прага моя столица, и Йозеф Сташек — мой отец, и святой Вацлав — мой покровитель. Я буду верен всему этому!

— Н-ну, когда я тебя спрашивал, я вовсе не собирался проверять твой патриотизм. Я же не тайный агент! Мне просто подумалось: Вацлав — Вацлавская площадь, самая главная площадь… Как это отдается в душе у того, кто носит такое имя? Вот подошел бы я, например, к какому-то маленькому перекрестку, а там прибита светлая табличка: «Шпеткова улица»… Да я не сошел бы с этого перекрестка, там бы окаменел! Положи мне в банк на текущий счет сто тысяч крон, я бы прыгал козлом! А перед Шпетковой улицей упал бы на колени. Ты понимаешь меня?

— Не очень, но понимаю.

— Выходит, ты бы не стал на колени?

— Видишь ли, Алоис, для меня и улицы и площади все-таки обыкновенная земля. Ее топчут ногами люди, не читая табличек, прибитых на углах, и не думая о тех, чьим именем они названы. Вот даже ты сейчас говоришь «Вацлавская площадь», но ты ведь не думаешь в эту минуту ни обо мне, ни даже о святом Вацлаве!

— О тебе не думаю, — признался Шпетка, — потому что знаю точно: не в твою честь так названа площадь. А о святом Вацлаве думаю. Тысячу лет помнится его имя. Тысячу лет воздает ему почести чешский народ. А за самого Вацлава все же обидно: не он, а только холодная бронза смотрит на эту площадь. Вот так и Шпетка готов превратиться в бронзу. И тоже обидно: ведь не при жизни! — Шпетка лукаво прищурился. — А здорово было бы посмотреть на табличку «Шпеткова улица». А?

— Вот теперь уже ничего не понимаю. Посмотреть из честолюбия?

— Из уважения к себе. А жизнь свою — пришлось бы — отдал народу из-за любви к нему. Как святой Вацлав. Если, конечно, верить истории, что именно так отдал свою жизнь этот святой.

Вацлав потупился, носком ботинка вычертил на брусчатке мостовой замысловатый зигзаг.

— Но это же громкие слова, Алоис, и, в общем-то, пустые, — сказал он с сожалением. — Когда люди расстаются с жизнью своей, они не думают о народе, а просто в страхе умирают.

Шпетка растопыренными пальцами поворошил волосы, широко, во весь рот улыбнулся.

— Нет, а я подумал-подумал — все же хорошо, если скажут: «Живу на Шпетковой улице». «Пошел гулять по Шпетковой улице». Пусть даже не думая, что этот самый Шпетка именно я, и этого Шпетки давно уже нет на белом свете, и этот Шпетка хотя, может быть, умирал и в страхе, а все-таки не забывая о том, что он человек и, следовательно, принадлежал своему народу. Чем больше топчут люди землю, тем прочнее сохраняется память о человеке, именем которого эта земля названа. Улица — хорошо! Улица всегда движется. Люблю движение!

Он расхохотался. Засмеялся и Вацлав. Спор на этом и оборвался. Пошли молча. В молчании вступили и на площадь, гулкую в ночной тишине.

Памятник великому королю был покрыт сильной росой; капли воды стекали по бронзовым щекам статуи, и казалось, что святой Вацлав плачет. Плачет оттого, что хотя и конь его нетерпелив, и сам он силен, а сдвинуться с места они не могут, даже единого шага не могут сделать вперед.

Время было позднее, глухая ночь, в доме горел огонь. «Дедечек» спать еще не ложился. Вацлав открыл входную дверь своим ключом. Чтобы пройти к себе в комнату, надо было миновать кабинет патера, по обычаю, легонько стукнуть в тонкую филенку и пожелать старику приятного сна. Ничего в этом доме не могло делаться крадучись.

Стучаться Вацлаву не пришлось. Дверь в кабинет стояла полуоткрытой. «Дедечек» сидел в потертом кожаном кресле за письменным столом, где, кроме серебряного распятия, настольной лампы под зеленым абажуром да аккуратно уложенной стопки книг, больше ничего не было. Старый патер любил во всем простоту и порядок. Едва только Вацлав ступил в полосу света, падающую поперек коридора, старик поднял голову и окликнул его:

— Ты можешь зайти ко мне на одну минутку, мальчик мой?

— Да, конечно, дедечек, — сказал Вацлав, входя. — И прошу у вас прощения, что так поздно сегодня возвращаюсь домой.

— Ты не в первый раз очень поздно возвращаешься домой. Почему, я тебя об этом не спрашивал. Не спрашиваю и сегодня, хотя нынче и совсем уже близится утро. Когда молодые умные люди очень поздно возвращаются домой, это чаще всего значит, что они политические заговорщики или распутники. Последнее я отвергаю, ты, Вацлав, выше этого, я верю: ты время проводишь достойно. Иди поужинай. Пани Марта сегодня приготовила кое-что вкусное. Но, милый Вацлав, мне все же немного грустно. Извини, только ради этих слов, которые не могу не сказать, я и попросил тебя зайти. Ступай! Да хранит тебя Мария-дева!

Вацлав стоял в замешательстве. Так уж принято в этой семье — во всем быть между собой совершенно откровенными.

И когда приезжали сюда папа Йозеф с мамой Блаженой, они считали первейшей своей обязанностью рассказать о всех больших и малых делах, происшедших на пивоваренном заводе, о личных своих замыслах на ближайшее и далекое время. И когда он, Вацлав, приезжал к ним, он тоже прежде всего до самых мелочей пересказывал все пражские, домашние новости. И когда приходил из университета домой, во всех подробностях делился с «дедечком» впечатлениями дня. Он знал все мысли, настроения, которыми живут старшие, и они тоже знали все его мысли и настроения. Не знали только одного: какой жизнью Вацлав живет в те вечера, когда возвращается домой глубокой ночью.

Он нарушал сейчас самое главное правило семьи. И не нарушать его тоже не мог. Ведь не расскажешь со всей откровенностью «дедечку» Сташеку, ревностному служителю католической церкви, о своем увлечении черной магией.