что, с каждым разом, это выходит всё хуже. Разучился улыбаться. Да, к старости вполне можно основательно измениться… вон, некоторые даже не доживают… но, чтобы потерять улыбку, такого Ковалёв не ожидал. Странно, шутки воспринимаю вроде адекватно, смеяться, кажется, умею и довольно часто делаю, но чтобы так неуклюже улыбаться. До тридцати лет она вроде ещё существовала, чему свидетельствовали проступающие из памяти замечания былых товарищей: то грозные "чего лыбишься?", то доброжелательные "мне нравится, как ты улыбаешься", что побуждало губы непроизвольно расплываться в улыбке ещё шире. Правда, кончалось либо ударом в челюсть, либо объятиями. Теперь же, только смех. Уверенный смех, иногда жёсткий, по всем поводам, где он казался уместным.

Потерянный рефлекс? Ну, может ещё разок попробовать? Ну, давай, покажи… Забытые мышечные усилия привели к какому-то оскалу. Ещё и две глубокие морщины, спустившиеся от крыльев носа к кончикам губ… Лошадиная вытянутая морда. Только ржать и можешь… вот и нет у тебя больше улыбки… потеряна… навсегда. Вот младенец улыбается непроизвольно, вот блаженный лыбится рефлекторно, вот обольститель натягивает лыбу для своих корыстных утех. Но, отчего же, когда-то улыбался я? Можно предположить – от жизни. Были цели – было и удовольствие от их достижения. Может от этого? А может банальная защитная реакция на внешние факторы – ну, вроде доброжелательный, скорее всего, не опасен… правда, не осознаёшь подобное. Да, объяснения найдутся. Да, в старости можно без опаски смеяться над всем, чем захочешь. Да, даже без повода. Как там, смех без причины… что с него взять… выживает из ума. Но, можно ли в старости улыбаться? Где же моя лучезарная улыбка?

Ковалёв вздохнул, завернул в газету ворох свежесостриженных волос и направился к выходу, на ходу раздумывая, где лучше мыть голову – на речке или под умывальником.

…Она стояла перед ним в свитере из грубой шерсти серого цвета. Один рукав отрезан почти по самое плечо. Ковалёв медленно проводил руками по колючей шерсти, слегка притягивая к себе. "Ах! Эти чёрные глаза…" Она подалась к нему. Он наклонился к ее волосам, почувствовал, как кровь охватывает его тело, заполняя не только низ, но и выше. Он прижался к ее щеке, ощутил сухую кожу и закрыл глаза.

А первый раз было очень давно, наверное, после окончания школы. Ту девушку, с чудным для русского слуха именем – Гульфия, Ковалёв не мог называть Гулей. Ассоциация с глупыми голубями не выходила из головы, и он обходился пространным – Фея. Тогда, на жёсткой прелой соломе их гибкие тела и ощутили первый раз чувство единения. Правда, было это неуклюже, слишком быстро и неуправляемо. И, вероятно, как тогда казалось Ковалёву, быстрота не очень понравилась Фее и она отпихнула его. Хотя она и не убежала, но провожал он её молча, боясь гнева. На этом всё и кончилось – Ковалёв быстро охладел к Фее.

Никитишна старалась нежнее потереться щекой о его кончик носа. Ковалёв даже расплылся в улыбке, открыл глаза и стал стягивать с неё свитер.

– Здесь же холодно, он не мешает. – Но Никитишна не особо сопротивлялась и Ковалёв положил руки ей на плечи и сразу почему-то захотелось потрогать тоненькую кожицу на культе. Подушечками пальцев чуть коснулся. Никитишна вздрогнула. Ковалёв встретил мягкий взгляд.

– Саша, давно у меня не было. Кажется, забытое чувство. Это не то, что с мужем раньше было, как по расписанию. Да и было, лет пять назад. А ты, смотрю, не очень спешишь?

– Отспешились в молодости, – Ковалёв подталкивал Никитишну к потрёпанной лежанке и удивлялся, что ещё может делать плавные движения. Опять всплыла в памяти Фея, – тоненькая белая шея и длинные каштановые волосы, – в них тот молоденький Ковалёв старался зарыться. Фея в свою очередь запускала пальцы в его густую шевелюру. Ковалёв шёл глубже, ощущая желанные толчки, а где-то вдалеке подсознание шептало: "Ах! Эти черные глаза меня погубят… Ангелина… Ангелина…"

8

Будасси наконец узнал, куда пропала делегация. Диспетчер сообщил по телефонной связи, что Ягода пожелал прокатиться на, как он выразился, "несуразице", и пришлось останавливать движение составов по всему кольцу. И только теперь Будасси увидел – дрезина приближалась. Остроносый Ягода и с острой бородкой Калинин сидели впереди и, довольные таким аттракционом, вертели головами по сторонам. Афанасьев и Усов, сзади, усердно работали рычагом-качалкой, то подтягивая её к себе, то отпуская, удерживали ритм. Подмышки их гимнастёрок украшали большие мокрые пятна.

Как только дрезина подкатила к смывной площадке, Афанасьев скомандовал: "Стоп" и первым соскочил с дрезины.

– Ну вот, вижу ваш знаменитый смыв… вернее наш… я ведь тоже участие принимал, – Ягода окинул взглядом деревянные помосты, лесенки, площадки. Увидев Будасси, приветливо кивнул ему: "Как? Работает изобретение?"

– Работает, Генрих Григорьевич! Лучше вам вот туда встать. Оттуда хорошо будет видно. Да там и площадка просторнее, – Будасси указал на деревянный мост, перекинутый через трубопровод, по которому подавалась вода на гидромониторы.

– Моя свита ещё долго будет пешком идти, так что можем начинать и без них. Хорошо я придумал? Пусть прогуляются, животы отъели, ходить уже разучились, – Ягода, с усмешкой, показал пальцем на гуськом перемещавшихся людей вдали, около Северной станции.

– Да, похоже, долго будут идти, – Будасси согласился, взял телефонную трубку и скомандовал диспетчеру: "Подавай с пятого забоя".

Вдалеке паровоз выпустил клубы чёрного дыма. Гружёный состав выбрался из забоя и пошёл по кольцу. Чтобы заполнить паузу, Будасси говорил, как бы обращаясь, то к Ягоде, то к Калинину.

– Весело у нас тут, карусель завертелась! – Будасси, по-хозяйски, вскидывал руку, указывая объекты. – Сейчас, любо-дорого посмотреть! Шестнадцать экскаваторов, сорок восемь паровозов, платформ больше тысячи. Теперь можно сказать – перестала “Глубокая” быть узким местом. Правда, донимают еще плывуны. Если экскаватор попадёт, так завязнет на метр, а то и два и тогда весь план вверх тормашками… – Будасси заметил суровое лицо Афанасьева, но это его только раззадорило, – А что тут делалось в апреле? Невообразимо! Топь… до пупа земли… на свалке, что ни день – оползни! Ну, вы же там были, чего я вам рассказываю.

Наконец, к смывной площадке подвели две гружёные платформы. Отбросили борта. Будасси выискал взглядом бригадира смывной команды и широким жестом дал отмашку: "Начинай!".

В грунт ударили гидромониторы. Управляемые струи били, и по вертикали, и по горизонтали, сбивая грунт с платформ. Струи из нижних мониторов направляли жидкую смесь в деревянный жёлоб.

– От первоначального варианта пришлось отказаться. Помните, Генрих Григорьевич, на эскизах четырёхметровый в высоту помост? Там предполагалось, что сбитый с платформ грунт, смешанный с водой будет легко сходить к желобам,