«Суета», какое поступило позже от женщины, причесанной и на мели, а — «Ты ведь не хочешь длиться вечно, не так ли?». Это вернуло Центр, сказавший: ЧТО ТАМ НАВЕРХУ ПРОИСХОДИТ? и, думая, Имп Плюс слишком долго длился. (Хотя как долго? Или насколько слишком долго?) Он был одним.

Хорошо это или плохо.

Солнечные косы, крутясь вдоль внешних линий обтекания и маршрутов бредений и через поперечину припухлостей-губ ложноширей, их поры поблескивают поздними минеральными корками самой силы огромной железы, видимой повсюду и в этой поздней корке, и в очертаниях сияния. И его собственное солнце медленно распылялось в группах частиц. Ему нравилось, что они медленные. Они причиняли ему боль. Наверняка.

И он любил функции зрения, вкуса, мысли, запаха и случайностей желаемых и хранимых в памяти. Любил извержения морфогенов, спаренных теперь в обоих концах многих перекладиноподобных осей — не вдоль движений бредения, а вдоль ложноширей, которые, казалось, тем самым упорядочивали ниспадающую бахрому своих позолоченных скрадок и меняли свою медлительность в темных буротвестнях, один из которых, с двумя морфогенами, снова и снова завивающихся луковицей в плоть, что стала матовой, вновь потянулся вниз объять теперь два соединенных кожуха растительных грядок. И Имп Плюс знал, что не мог даже хотеть остановить то, что, как он также знал, может привести его к тому, почему он держался поодаль, отвернувшись, от великой мысли, которую мог считать своим ростом.

Поскольку тень над грядками водорослей и анабены кидала его в озноб, сокращала бредения, заволакивала корки силы, что посверкивали из пор ложноширей. Но больше всего — веретена-радиусы его собственного излучения мчались сквозь него к трубке к растениям, словно бы против чего-то, настолько на них похожего, что он не видел других движений. И сейчас стуки морфогенов резко вырвали тот растущий буротвестень из его объятий, чтобы по контрасту проверить, что сделала тень-озноб; поскольку Имп Плюс видел, что течения в растительных трубках вновь изо всех сил неслись, так же как и насос в кожухе того, что было концом, обращенным в мозг.

Поэтому насос замедлился, когда растительные плантации утратили свое Солнце. Но частицы излучения, уже не сплетенные с великим Солнцем в косы, мчались сквозь Имп Плюса, чтобы добраться до трубки к растениям. Но если насос — сосущий что? — получал свою энергию через цепь вольтажа из солнечных элементов-клеток, единственное что могло замедлить его работу (или остановить, как он остановился, когда Имп Плюс давился), — это изменение в той энергии.

Потеря энергии пришла с утратой Солнца, когда Имп Плюс уже затенил растительные грядки. Лишь одно соединяло эти две утраты: гонка расплетенного излучения сквозь все части его, включая части, где лежали секции кабеля шины из солнечных установок, закрепленных снаружи.

Сияние было лучами, было яркостью, было его собственным солнцем. Но в облучении его обещания он не знал, что это будет, это его солнце. Гонка излучения, но гонка с препятствиями к трубке к растениям.

Со своего угла у окна, глядя внутрь, он думал, что видел, как волны передач перестали поступать во все висящие щепки, кроме одной. Однако другие щепки, возможно, остались. Мелкие, глубокие. Если глубокие, то, может, сейчас мобильные во всех струях и перекрестках его работы. Которую, как он обнаружил, сложно ощутить без мультивзора, которым он пытался не пользоваться.

Казалось, больше, но оно казалось медленнее. Гонкам к подкожуху, чтобы проникнуть в трубку к растениям, веретену-излучениям его собственного солнца, казалось, мешало одно — отрава: пока Имп Плюс не увидел, что это была старая излучающая сила из некогда пламенной железы, которую он пока временно не находил.

Он обнаружил, что его микровзор врезался в действие, и обнаружил, что прилив железы повсюду вновь пульсирует частицами и так тонко заячеен, что он понял, почему у его веретен-радиусов такое преодолевающее сопротивление, чтобы продохнуть себе путь, и как он видел заряженные и отклоняющиеся решетки прилива, сквозь которые лучистые веретена-радиусы пробивались с боем, он едва понимал в начале всей его боли, которую когда-либо знал, что сейчас жгла целиком в дыхании за дыханием, пульсацией уносило само его имя — едва понимал — что частицы прилива железы, хоть и бесконечно малые в сравнении с веретенами- радиусами, были во всем остальном и повсюду идентичными и теми же самыми.

Этот поворот — это движение или ум — вошел в него не из места-источника, вроде того, что в воронкообразных полях; он поступил по всему нему сразу; так что он почувствовал себя равным себе в то же время, когда ему больше некуда было повернуть.

И в этот миг он попал в ловушку мультивзора, что ощущалось не ловушкой, а наоборот, поскольку было не остановкой, а проходом, хоть и просеянным сквозь решетки и решетки, внутри и снаружи. И он не мог отодвинуться от одной решетки, закрепленной как кристалл отравы, добравшийся до него.

Пока не увидел, что это была Земная ограда.

Внутри было одно, снаружи другое.

И ограда с красной табличкой о высоком напряжении сообщила ему, что здесь, в капсуле и его существе, серебряная изоляция на кабеле солнечной энергии тогда не была достаточно сильна против решеток его собственного поля, его радиусов, ищущих применения.

Его просеивало назад и вперед сквозь ограду, но боль ушла в его знание, что он был оградой.

Если он отравился решеткой, то он ей стал. Растворился, воссоздался.

Это было жестко, и ему была нужна помощь, но она у него уже была.

Он жестчал, но не давился.

От давления его спасло то, что он должен измыслить свой рост. Но в последнее длительное время он не вырос. Он раньше двигался, тянулся, сокращался и держался. Но не увеличивался.

Однако шансы дальнейшего продвижения вели к шансам. Озноб от растительных грядок сообщил ему, что он был их частью. Ребенок закашлялся в зимнем дыму. Пряди ослабевали и натягивались в углу глаз, краснели, когда тепло, а затем эластично возобновляли свое рентгеновское дыхание. Слепой продавец газет сказал, что мог быть растением. Въедливый Голос сказал такое, что не было плохим. Имп Плюс видел, что он сам был микронезийским гигантом с водорослями внутри — хотя почему не бурыми от Солнца? — но если большой моллюск мог раскрыть раковину своей приводящей мышцей, то он не мог увеличить свою капсулу.

Он устал, но ему было тепло. Слова напомнили ему: но почти ни о чем: затем позвоночники буротвестня притянули зыбь морфогенов по всей их длине, как руку под покрывалом, и Имп Плюс увидел, что, хоть и без губ, он уже рассмеялся.

Там было