Дождавшись, когда хозяйка надкусит печенье, я сделала то же самое. Джун Уоттс подставила ладонь, чтобы не накрошить, и сказала:

— Я почти не замечала эту Грейс. Можно сказать, даже в голову не брала. Она вечно хохотала. — Миссис Уоттс скорчила гримасу. «Вечно хохотала»; я поняла, что это большой минус. — Как законченная пьянчужка.

Она взяла очередную сигарету и чиркнула спичкой. Ее лицо приняло сосредоточенное выражение, какое бывает у курильщиков.

— Ну, как поживает Том? Старый потаскун. Ладно, дело прошлое. Вы его давно видели?

Тут ее внимание переключилось на кота — тот драл когтями обивку кресла, и мне удалось выиграть время. Я быстро собралась с мыслями и приняла решение.

— Во время нашей последней встречи у него все было хорошо, — сказала я. — Но с тех пор прошло уже несколько лет, миссис Уоттс. Я теперь живу в Брисбене.

— У меня уже все перегорело. Много воды утекло с тех пор, в самом деле. Мне бы со своими проблемами разобраться.

Она сделала паузу — вероятно, ждала, что я спрошу, какие у нее проблемы, но мне было неинтересно. Вместо этого я спросила, чем занимался мистер Уоттс в Управлении по стандартам.

— Тем же, что и все остальные. Планы, отчеты и прочее. Я секретаршей была. А Том в редакционно-издательском отделе подвизался.

Тут я, не придумав ничего лучше, спросила наобум:

— Миссис Уоттс, а вам что-нибудь известно про мушку-поденку?

Она посмотрела на меня с недоумением; пришлось объяснить:

— Личинки самок три года лежат в речном иле. Потом они превращаются в крылатых насекомых, взмывают из воды в воздух, и там их сразу оплодотворяют самцы.

Недоумение миссис Уоттс сменилось брезгливостью.

— Это ваш муж рассказывал нам на уроке.

— Кто — Том? В самом деле? Ну, Том немало знал всяких историй. — Ее взгляд упал на стоявшую между нами тарелку. — Берите печенье. У меня много.

Я понимала: стоит мне уйти, как миссис Уоттс позовет своего толстого кота, они усядутся рядышком на диван и будут смотреть телевизор. Кстати, после воссоединения с отцом мне пришлось к нему привыкать. К телевизору. Отец на него покрикивал. Сердился. Тыкал пальцем. Папа и телевизор смеялись в два голоса, а я в соседней комнате пыталась уснуть. Но я помалкивала, зная, что телевизор и мой отец друг к другу неравнодушны.

Я покосилась на тюлевые занавески. Джун Уоттс решила, что пора впустить в комнату немного синевы. А я не могла представить, как юная стипендиатка, приехавшая с острова, жила здесь, за стенкой, совершенно одна, в такой вот комнате. Я выглянула на белый свет. Там было совсем тихо. Мистер Уоттс однажды сказал нам, детям, что тишина — его родной язык. У него в тот раз было игривое настроение, и он поведал, как в пятилетием возрасте забрался на мусорный бачок и стал молотить по нему шваброй. Бачок не пострадал. А тишина тут же вернулась и заклеила трещины в расколотом мире.

Тогда я сделала вывод, что на родине мистера Уоттса не водятся попугаи. Тамошний воздух не прорезают истошные крики, от которых с непривычки можно окочуриться. Жизнь там пуста; вместо цветов приходится любоваться уличными фонарями, а собаки, рыская по улице, не могут найти, кого бы облаять. Сидя в гостиной у миссис Уоттс и дыша мертвым воздухом, я думала о Грейс, которая видела то же самое небо, те же медлительные облака. Не иначе как ей на сердце давила та же гнетущая тяжесть, которая сейчас навалилась на меня.

Поднявшись с кресла, я стала прощаться.

— Про театральные дела вы, конечно, знаете, — торопливо проговорила миссис Уоттс.

Сдается мне, это была ее козырная карта. Ей не хотелось меня отпускать.

Оберегая больное бедро, она кое-как села на пол, порылась в низком книжном шкафу и вытащила альбом для газетных вырезок. Стряхнув пыль, она протянула его мне. В альбом были вклеены программы театральных постановок, рецензии, а главное — фотографии мистера Уоттса в самых разных ролях. Я сверилась с программками: «Визит инспектора»[9], «Пигмалион»[10], «Странная пара»[11], «Смерть коммивояжера»[12]. Другие я просто не запомнила. Их было множество, как и фотографий мистера Уоттса в сценических костюмах. Совершенно очевидно, что постановки были любительскими: на фотографиях мелькали руки с занесенными кинжалами, развевающиеся плащи, роковые взгляды ревнивцев, страдальцев, злодеев и мстителей — дешевые и несложные приемы изображения эмоций, заменяющие профессионализм. Я перелистывала страницы.

— Это Том в «Царице Савской», — указала Джун Уоттс. — А вот и она. Шеба драная. У постановщика были жуткие закидоны. — И тут наши взгляды выхватили одну и ту же деталь. — Смотрите-ка! Вы как раз об этом спрашивали. Да-да, я вспомнила. Режиссер велел Тому надеть красный клоунский нос и тащить за собой тележку, в которой будет стоять Царица Савская, — якобы эта мизансцена должна символизировать единение умов. Только не спрашивайте меня, как и почему…

На фотографии мистер Уоттс и Грейс были очень молоды. Без подсказки Джун Уоттс я бы их не узнала. Но больше всего меня удивила Грейс. Она улыбалась. Никогда в жизни я не видела ее улыбку.

Видимо, я слишком долго разглядывала альбом, потому что миссис Уоттс предложила мне его забрать. Видя мою нерешительность, она сказала:

— У меня он только место занимает.

— Вы уверены?

— Да на что он мне?

— Это очень щедрый подарок.

Джун Уоттс пожала плечами.

— Все равно пылится на полке. А нас тут всего двое — я и мистер Спаркс.

Она имела в виду кота.

Я украдкой посмотрела на часы, и она это заметила.

— Вам пора. Ладно. — Превозмогая боль, Джун Уоттс поднялась с пола.

Когда мы уже прощались в прихожей, она сказала:

— Мой муж был фантазером. Но до свадьбы я этого не знала.

— Миссис Уоттс, вы случайно не знаете, какая судьба постигла Грейс? И почему она попала в психиатрическую больницу?

— Царица Савская. Не смогла выйти из роли, — ответила она. — Не смогла. Не захотела. Решайте сами.

Нахмурясь, она выглянула на улицу.

— Вы поосторожнее. Тут с вас одежду вместе с кожей сдерут.

Я тоже оглядела застывшую улицу, но не увидела ни души.