Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова…

В длинном сюртуке, в черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь „кинжального“ взора в спину.

Лоснясь от бриолина, еще не растекшегося по всему лицу, украдкой целовали Жоржики Адамовичи потные руки Жоржиков Ивановых и сжимали друг другу под столом блудливые колени…».

Ах, незамеченный будетлянин Лившиц! Напрасны твои жалобы на холодность хунд-директора. Из будетлян-футуристов царили в подвале Кульбин и, конечно, многим уже известный, навечно раненный завистью-ненавистью к богатым и здоровым будетлянин Маяковский. Здесь уже проповедовали Зданевич и Шкловский, здесь принимали Маринетти. Правда, всем им далеко было до всесобачьей славы крошечной, щуплой, малокрасивой, но уже многоименной Паллады или мэтра Судейкина, которым Кузмин посвятил особые куплеты собачьего гимна:

В гимне отмечена главенствующая роль Судейкина в росписи подвала, в украшении всех маскарадов, карнавалов, празднеств, устраиваемых «Бродячей собакой». К этому виду творчества Сергей Судейкин питал искреннее пристрастие. Он расписал стены и потолки подвала по мотивам «Цветов зла» Бодлера, населил ставни фантастическими птицами. Он вообще стремился к синтетизму в искусстве и любил всяческое рукоделие в области декоративного искусства, изготовления предметов бутафории — всех этих краткосрочных предметов, которые достаются потомкам лишь в эскизах художника, в мемуарных записях зрителей, в восторженных заметках газетных корреспондентов. Тут надо отметить, что подобный же синтетизм присущ был его супруге Ольге Глебовой-Судейкиной. Она не только пела, танцевала и читала стихи в подвале, она создавала «картины» из тряпочек и ниток (позднее она называла это «живопись иглой»), изготовляла кукол и фарфоровые статуэтки, имитировавшие ее театральные роли (Путаница, Псиша). Судейкин не только поощрял эти таланты жены, но и выставлялся вместе с нею. Когда угас первый порыв его страсти и супруги Судейкины стали широко пользоваться сексуальными «свободами» Серебряного века, их «синтетическое» сотрудничество, возможно, удерживало их от полного разрыва. Ольга была такой же неизменной и рьяной сотрудницей «Собаки», как сам Сергей Судейкин. Что касается «страшного открытия» касательно мужниной бисексуальности и его нежной (вскоре возобновившейся) дружбы с Кузминым, которое, по мнению французского биографа Ольги Судейкиной (Лиан Мок-Бикер), якобы могло ошеломить двадцатишестилетнюю «петербургскую куклу-актерку», — оставим этот бродячий сюжет об «открытиях» на совести умелых рассказчиков и вернемся к росписям, сделанным Судейкиным в «Собаке», предоставив еще раз слово «собачьему» директору (хунд-директору) Пронину:

«„Собака“ возникла за ночь: в ночь с 1911 на 1912 год на страшном темпераменте Судейкина, Сапунова и моем. Работали по ночам, стены расписывал главным образом Судейкин, он сделал чудеса — цветы зла и птицы, но теперь ничего не сохранилось, никаких фото не было».

Поскольку «ничего не сохранилось», остается предоставить слово прославленному знатоку искусств, который даже в невнимательном к своим гостям Париже удостоился мемориальной доски на стене некогда обжитого русскими дома на улице Буало (а нам среди прочего оставил заготовки к серьезной работе о Судейкине), — Николаю Евреинову:

«Пересказать „своими словами“ сущность и форму этой чисто театральной росписи и декорума стен „Бродячей собаки“ совершенно невозможно, как невозможно „своими словами“ рассказать игривое стихотворение, смешной экспромт, интригующую музыку, вкус опьяняющего напитка, задорную улыбку маскированной прелестницы. Надо это видеть и надо обладать острым взором для этого. Вся роспись стен, задорная и таинственно-шуточная, если можно так выразиться, являла, разумеется, не „декорации“ в узком смысле этого слова, но декорации, переносящие посетителей подвала далеко за пределы их подлинного места и времени. Здесь сказывались полностью те чары „театрализации данного мира“, какими Судейкин владел как настоящий гипнотизер. И под влиянием этих чар, путавших с такой внушительной сбивчивостью жизнь с театром, правду с вымыслом, „прозу“ с „поэзией“, посетители „Бродячей собаки“ как бы преображались в какие-то иные существа, в каких-то в самом деле фантастичных и сугубо вольных „бродячих“, „бездомных“ собак из „царства богемы“».

В процитированном нами выше «собачьем гимне» Кузмина, как вы заметили, названы друзья и коллеги-художники, подобно другу Коле Сапунову, сотрудничавшие с Судейкиным в «Бродячей собаке». Их названо трое. Кто они?

Двадцатилетний князь Борис Мещерский в ту пору посещал в Петербурге художественную школу и собирался в Париж для продолжения учебы. После участия в войне он снова оказался в Париже и участвовал там в создании мастерской религиозного искусства. После 1936 года он жил в Нью-Йорке и там в годы войны делал эскизы костюмов для балетной труппы былого завсегдатая «Бродячей собаки» Бориса Романова (в подвале все звали его просто Бабиш). Совсем еще молоденький в ту пору Владимир Белкин позднее общался с Судейкиным в Крыму, обосновался затем в Нидерландах, а кончил жизнь где-то на Канарских островах. Самую же колоритную фигуру из трех названных художников, «друзей Собаки» и друзей Судейкина являл собой, конечно, Николай Кульбин, доктор медицинских наук, врач (чуть ли не главврач) Генштаба в генеральском чине, художник, теоретик искусства, футурист и, как утверждают знатоки, выдающийся организатор авангардного искусства в России. Свой шарж, нарисованный к открытию выставки картин Кульбина (на Морской, 38), Судейкин сопроводил такой надписью:

Медик Кульбин был организатором театра (в той же Финляндии), художественных выставок, художественных ассоциаций, автором не только медицинских статей, но и статей об искусстве, издателем книг. Это он «привез» в Россию Маринетти и привел его в «Собаку»… Хунд-директор «Собаки» Борис Пронин вспоминал о нем восхищенно:

«Это была фигура! Это был ярчайший представитель богемы, при том, что он был военным, главным врачом Генерального штаба — шишкой колоссальной в тогдашней иерархии!.. Он пришел в „Собаку“ на третий день после начала ее существования и удивился: „Каким образом я не попал сюда в день открытия?“. Пришел человек в потрепанной николаевской шинели, со шпорами и в галошах: и был он похож на военного так же, как я или Ахматова. Он появлялся в „Собаке“ в лампасах, со шпорами, которые забывал снимать, или с одной шпорой, или в куртке художника под шинелью. На улице солдаты отдавали ему честь, а когда он сбрасывал шинель, ничего генеральского в нем не чувствовалось: человек искусства, бессребреник. Его другом был Евреинов — полупоэт, полурежиссер, полухудожник. Кульбин сам делал постановки, тратя на это массу сил… В „Собаке“ он сделал две небольшие стены… Это был друг поэтов и художников, меценат: хотя денег у него не было, он делал больше, чем иной с деньгами».