Поглядев на больного и выслушав соображения дядюшки Лери, Катрин поплелась обратно, по-прежнему не зная толком, выживет ли раненый Бенедикт, но уже полностью разгадавшая причины попытки самоубийства. Покидая хижину Бенедикта, Катрин случайно взглянула на стул, куда бросили окровавленную одежду юноши, и задрожала всем телом. Как это часто бывает, мы, сами того не сознавая, не можем отвести взгляд от предмета, вызывающего в нас страх или отвращение. Так и Катрин не могла отвести взгляд от стула и среди вещей Бенедикта разглядела косыночку индийского шелка, запятнанную кровью. Она тут же признала косынку, которую сама накинула на плечи Валентины, когда та вечером накануне свадьбы вышла подышать свежим воздухом, и которую потеряла, по ее словам, прогуливаясь по лугу. Ее как молнией осенило; улучив подходящий момент, когда никто не видел, Катрин схватила косынку, которая могла скомпрометировать Валентину, и быстро сунула ее в карман.

Вернувшись в замок, она поспешила спрятать косынку в своей комнате и забыла о ней. В те редкие мгновения, когда ей удавалось остаться наедине с Валентиной, она пыталась втолковать своей питомице, что Бенедикт будет жить, но тщетно. Духовные силы Валентины, казалось, были полностью истощены, она даже не поднимала век, чтобы посмотреть, кто с нею говорит. Похоже, она осознавала, что умирает, и это утешало ее.

Только через неделю Валентине стало заметно лучше, к ней вернулась память, и благотворные слезы хлынули из глаз, но так как никто не знал истинной причины недуга, родные решили, что разум ее еще не прояснился. Одна лишь кормилица подстерегала благоприятную минуту, чтобы поговорить с Валентиной, но господин де Лансак, собравшийся на следующий день покинуть замок, счел своим долгом безвыходно сидеть в покоях жены.

Недавно господин де Лансак получил назначение на пост первого секретаря посольства (до последнего времени он был лишь вторым секретарем) одновременно с приказом срочно прибыть в распоряжение своего начальника и выехать, с супругой или без оной, в Россию.

В намерения господина де Лансака отнюдь не входило увезти свою супругу в чужеземные страны. Еще в те времена, когда Валентина была околдована им, она спросила как-то жениха, возьмет ли он ее с собой в посольство; и, желая удержаться на пьедестале, на который вознесла его невеста, он ответил, что самое заветное его желание – это никогда не разлучаться с ней. Но граф дал себе слово хитростью, а в случае надобности даже применив супружеский авторитет, оградить свою кочевую жизнь от домашних хлопот. Эти обстоятельства – болезнь, которая, по словам врача, уже не была угрожающей, но могла затянуться надолго, необходимость немедленного отъезда – как нельзя больше отвечали интересам и склонностям господина де Лансака. Хотя госпожа де Рембо была особой на редкость ловкой во всем, что касалось денежных дел, зять намного превосходил тещу в изворотливости и без труда обвел ее вокруг пальца. После долгих споров, мерзких по существу и изысканно вежливых по форме, контракт был составлен в пользу господина де Лансака. Он сумел дать самое широкое толкование весьма гибкому закону и в результате стал полным хозяином состояния жены, к тому же убедил «договаривающуюся сторону» успокоить его кредиторов. Эти проявившиеся только сейчас его устремления чуть было не расстроили свадьбу, но господин де Лансак, потакая тщеславным притязаниям графини, сумел подавить ее своим авторитетом еще успешнее, чем раньше. Что касается Валентины, то она, не разбираясь в делах и чувствуя непреодолимое отвращение к подобного рода спорам, подписала, так ничего и не поняв, все, что от нее требовали.

Убедившись, что по его долгам претензий не предвидится, господин де Лансак уехал, не слишком сожалея о жене, и, потирая руки, хвалил себя в душе за то, что так ловко провернул столь деликатное и выгодное дело. Приказ об отъезде пришелся как нельзя более кстати и избавил господина де Лансака от трудной роли, которую ему пришлось играть в доме Рембо с первого же дня свадьбы. Смутно догадываясь, что горе и самый недуг Валентины вызваны, быть может, тем, что ей пришлось подавить свою склонность к другому мужчине, во всяком случае, чувствуя себя оскорбленным до глубины души ее отношением, граф тем не менее не имел пока никаких оснований для упреков. В присутствии матери и бабушки, которые не упустили возможности публично продемонстрировать свою озабоченность и свою нежность к Валентине, он не осмеливался показать снедавшую его скуку и нетерпение. Таким образом, положение его было до крайности мучительным, тогда как отъезд на неопределенный срок избавлял его, помимо прочего, от неприятностей, неизбежно связанных с вынужденной продажей земель Рембо, поскольку главный его кредитор категорически требовал уплаты долга, составлявшего примерно пятьсот тысяч франков. Так что в ближайшее время этому прекрасному поместью, которое с таким тщеславным старанием расширяла мадам Рембо, суждено было, к великому ее неудовольствию, быть раздробленным на жалкие наделы.

Ко всему господин де Лансак избавлялся от слез и капризов своей молодой супруги.

«В мое отсутствие, – думал он, – она свыкнется с мыслью, что свобода ее потеряна. При ее покладистом нраве, при ее склонности к уединению она скоро привыкнет к спокойной и скромной жизни, какую я ей уготовил, а если некая романтическая любовь смущает покой ее души, ну что ж, у нее будет достаточно времени, чтобы исцелиться от нее до моего возвращения, если только все эти бредни не наскучат ей еще раньше».

Господин де Лансак был человеком без предрассудков, в чьих глазах любое чувство, любой довод, любое убеждение определяются могущественным словом, которое правит миром, и это слово – «деньги».

У госпожи де Рембо были поместья и в других провинциях, и повсюду велись тяжбы. Тяжбы, можно сказать, наполняли жизнь графини смыслом. Правда, она уверяла, что судебные разбирательства подрывают ее здоровье, что все эти хлопоты ее утомляют, но, не будь их, она умерла бы от скуки. С тех пор как графиня утратила былое величие, тяжбы стали единственной пищей ее уму, удовлетворением страсти к интригам; при всевозможных разбирательствах изливала она всю свою желчь, накопившуюся за долгие годы, – с тех пор как ее положение в высшем свете пошатнулось. Сейчас в Солони она затеяла весьма важный процесс против жителей одного поселка, оспаривавших у графини большую пустошь, поросшую вереском. Слушание дела было уже назначено, и графине не терпелось укатить в Солонь, чтобы подстегнуть своего адвоката, повлиять на судей, пригрозить противной стороне – словом, отдаться той лихорадочной деятельности, которая, словно червь, подтачивает души, с юности вскормленные тщеславием. Не будь болезни Валентины, она умчалась бы в Солонь на следующий же день после свадьбы, чтобы заняться этим процессом; теперь, видя, что дочь вне опасности, и зная, что дела задержат ее не надолго, она условилась уехать вместе с зятем, направлявшимся в Париж, и, распрощавшись с ним на полпути, поспешила туда, где разбиралась ее жалоба.

Валентина на несколько дней осталась в замке Рембо вместе с бабушкой и нянькой.

Бенедикта непрерывно мучили жесточайшие боли, не позволявшие ни на чем сосредоточиться, но однажды ночью он почувствовал себя лучше и попытался вызвать в памяти все случившееся. Голова его была забинтована, и даже половину лица закрывала повязка, мешая дышать. Он сделал движение, стараясь устранить эту помеху и вернуть себе способность видеть, что обычно опережает у нас даже потребность мыслить. И тут же чьи-то руки, легко коснувшиеся его лба, откололи булавки, ослабили повязку, чтобы помочь больному. Бенедикт увидел склоненное над ним бледное лицо женщины и при мерцающем свете ночника различил благородный, чистый профиль, отдаленно напоминавший профиль Валентины. Он решил, что все это привиделось ему, и рука его невольно потянулась к руке призрака. Но призрак перехватил его руку и поднес к своим губам.