Сны не дают мне покоя. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу фантастические видения, яркие цветы, слышу колокольный звон. Иногда мне видится, что весь мир охвачен пламенем. Что происходит с моими бедными мозгами?

Сижу на краю постели в полном смятении чувств.

8 февраля. Пришлось обещать маме и папе, что на помолвку с Фишлом я соглашусь через две недели. Разумеется, я их, несчастных, обманула. Дядя Абрам ведет себя странно: отговаривает меня от моего «приключения» и в то же самое время нам помогает. Пытается выбить Асе-Гешлу субсидию: в здешней еврейской общине есть фонд для бедных студентов. По мне, так это все равно что просить милостыню. Дядя и сам готовится ехать за границу. Как было бы замечательно, если бы мы, все трое, оказались в Альпах. Мама очень слаба, лицо желтое. Смотрит на меня так, словно знает, что я собираюсь сбежать.

Гина получила развод от своего мужа-фанатика. В самом скором времени она выйдет замуж за Герца Яновера. Вероятно, они тоже поедут в Швейцарию, и тогда там будет много наших.

11 февраля. Мы с Клоней и Аса-Гешл ходили вместе в кинематограф на Желязной улице. Он совершенно не понимал, что происходило на экране, и нам пришлось все ему объяснять.

У меня такое чувство, что все, что со мной происходит, — это тоже своеобразный кинематограф. Все ирреально — и жизнь, и смерть. Интересно, о чем он сейчас думает. Иногда мне кажется, что он не один человек, а сразу несколько.

12 февраля. У меня подозрение, что мама все знает. Знает, но не говорит ни слова.

Ночью. Я ходила к ювелиру на Хлодную спросить, сколько он даст за мои кольца. Когда я стояла у прилавка, а он изучал кольца через увеличительное стекло, я вдруг осознала, что готовлюсь сделать что-то такое, что скажется на всей моей жизни.

Почему папа так странно со мной держится? Он начал курить сигары и целыми днями решает шахматные задачи из газет. Дом готовится к помолвке, должен приехать отец Гины, бялодревнский ребе. К этому событию отношение у всех ужасно серьезное; я же, главная, можно сказать, героиня, собираюсь удрать. Прямо как в комедии в Летнем театре.

14 февраля. Болит горло. Кашляла всю ночь. Боюсь, у меня температура. Должны были сегодня с ним встретиться, но кто знает, выпустят ли меня из дому. Идет снег. У ворот стоят дрожки. Дворник подметает подъезд длинной метлой. Флюгер на крыше здания напротив вертится взад-вперед. Читаю роман Жиромского «Сизифов труд». Ходила на кухню и смотрела, как Шифра вялит и солит мясо на специальной доске. Сегодня четверг — день, когда нищие ходят от двери к двери. Я дала какому-то старику десять грошей, и он пожелал мне здоровья. Это пожелание он повторил дважды и даже ударил посохом в пол. Ничего необычного в этом нет, я знаю, но мне это показалось странным.

Варшава, мой дорогой город, как мне грустно! Я еще не уехала, а уже без тебя скучаю. Смотрю на твои покатые крыши, на фабричные трубы, на обложенное тучами небо — и понимаю, как глубоко укоренилась ты в моем сердце. Я знаю, на чужбине мне будет хорошо, но, когда придет время умирать, я хочу лежать на кладбище в Генсье, рядом со своей любимой бабушкой.

1

В Гжибове только и было разговоров о том, что реб Мешулам Мускат внезапно слег, а его внучка Адаса убежала из дому с каким-то юнцом из провинции. Для варшавских евреев было очевидно: эти события связаны между собой напрямую; старик заболел из-за бегства девушки. В молельных домах не верили своим ушам; разговоры велись повсюду: в съестных лавках, за рыночными прилавками, у портных и сапожников, в мебельных магазинах на Багно и даже в Налевках. В домах сыновей и дочерей Мешулама телефоны начинали звонить с самого утра. Перед домом старика дожидался экипаж доктора Минца, то и дело подъезжали дрожки. По лестнице, ведущей в квартиру Муската, с трудом, еле переставляя ноги, поднимались тучный Йоэл, старший сын Мешулама, и его не менее тучная супруга, Царица Эстер. Натану, младшему сыну Мешулама от первой жены, страдавшему не только диабетом, но и слабым сердцем, врачи велели не вставать с постели, однако он уговорил свою жену Салтчу поехать к отцу вместе с ним. Салтча захватила с собой целый мешок всевозможных медикаментов. Перл, старшей дочери Мешулама, вдовы, не было в городе; она уехала в Лодзь по делам, и ей послали телеграмму, чтобы она немедленно возвращалась. Пиня пришел пешком. В дверях он столкнулся со своей сестрой Леей. Собравшаяся на тротуаре толпа пропустила их. Слышно было, как Пиня спрашивал: «Что случилось? Что случилось?» — а Лея, заломив руки, отвечала: «Какая разница, что случилось? Ему теперь нужна только милость Божья».

Толпа любопытных окружила экипаж доктора Минца; люди заглядывали в окна, смотрели на сиденья со спинками и подушечками, таращились на поляка-кучера в высокой шелковой шляпе и в мундире с серебряными пуговицами, на ухоженных лошадей с подстриженными хвостами и высоко поднятыми головами. Подъехал еще один экипаж — доктора Франкла, и сразу же прошел шепоток, что дело, видать, плохо, раз собирают консилиум. В дверях, красная, возбужденная, появилась Наоми.

— Что вы здесь устроили?! — закричала она. — Люди к дверям подойти не могут!

— Как хозяин?

— Идите, идите домой! Мы отправим посыльного — он вам все расскажет. Стоят, как истуканы! — И она замахнулась рукой на толпу.

— Старая ведьма здорово на них нажилась! — сказала дочка пекаря. — Бой-баба!

— А что случилось с Коплом, управляющим? — спросила какая-то беременная женщина. Она прижимала к своему большому животу корзину с едой.

— Вон — приехал.

Копл слез с дрожек, бросил несколько монет вознице и, не дав никому возможности задать ему хоть один вопрос, быстро вошел в подъезд и взбежал вверх по ступенькам. На противоположной стороне улицы, с любопытством глядя на окна квартиры Муската, свертывая папироски и говоря наперебой громкими голосами, стояли носильщики и грузчики, рабочие и зеваки.

— Не успеет он закрыть глаза, как начнется свара.

— Представляю, во сколько им это встанет.

— Останется тоже немало.

— Ему, старому козлу, только третьей жены не хватало.

— Ты за нее не волнуйся, ей тоже лакомый кусочек достанется.

— Слыхал, дочка Нюни с кем-то там сбежала, — заметил какой-то мужчина.

— Что-что? Мама дорогая! Умереть мне на этом месте! — Девчонка, работающая в пекарне, пришла в невероятное возбуждение. — Кто такая? Как ее зовут?

— Адаса.

— Будь она проклята! Небеса ее накажут! Господь терпелив, но, коли уж разгневается, мало не покажется! — подала голос беременная. — Сами-то себе брюхо набивают, а бедных из домов с их жалкой мебелишкой выкидывают — да будут их кости в геенне огненной гнить!

— Ишь раскричалась! Реб Мешулам сроду никого на улицу не выбрасывал!