мой горько любимый, тихо и нежно целую тебя.

Лиля отказывается от уроков, от встреч в Академии. Дружеские и литературные связи рвутся сами собой («За эту зиму… ‹…› столько людей стало бросать в меня грязью, столько людей даже близких не поняло и отошло…»[127]), зато в «Аполлоне» и в европейски центрированном издательстве «Пантеон» (1907–1912) она берет домой долгую вдумчивую работу — переводы с французского Ростана, Адана, Гиля, Мопассана. Работа «скучная, почти физическая», жалуется Лиля Волошину, но именно такая ей сейчас и нужна. Это своеобразное Лилино послушание, искупление творческого полета 1909 года, и выполняет она его истово, как и всё в своей жизни.

Приблизительно в феврале в Петербург возвращается Воля Васильев. Лиля проводит дни вместе с близкими — Лидой, Леманом и Васильевым, по-прежнему глубоко и растерянно преданным Лиле и искренне радующимся тому, что «Dix заботится о ней, очень», а сама она «внешне спокойна, сидит все больше дома» и «успокаивается мало-помалу». Вряд ли будет ошибкой предположить, что именно Леман с Васильевым вкладывают Лиле в уста те слова («ты не путь мой»), которые она — будто бы под диктовку — покорно записывает, обращая к Волошину:

…все ясней, что нет к тебе возврата. Но это без боли, Макс, и не нужно, чтоб у тебя была; п<отому> ч<то> я не дальше, я, м<ожет> б<ыть>, гораздо ближе подойду к тебе, но только ты не путь мой. А где путь мой — не знаю (1 марта 1910-го).

Лиля решает, что вопреки их недавнему уговору с Волошиным летом останется в Петербурге и в Крым не поедет. Прежде сама возможность такого решения приводила Макса в отчаяние. «Я боюсь, что может случиться так, что Лиле невозможно будет приехать это лето в Коктебель, — писал он Петровой. — И тогда я совсем не знаю, что будет, так как все мои творческие планы связаны уже с нею и с присутствием ее. Может быть, это малодушный страх снова остаться одному, может, это даже и нужно, но я не могу его перебороть в себе, не могу совладать с собою. И для нее ведь это тоже почти наверное отказ от творчества, потому что ее творчество неразрывно связано с моим и мною призвано к бытию…»[128] И все же зимой 1910-го, оказавшись в Коктебеле, он не только не отказывается от «творческих планов», но, напротив, работает много и напряженно. Его стихи, датированные январем — мартом этого года, адресованы одновременно Лиле и Черубине; и если с первой он горько прощается («Не преступлю и не нарушу, / Не разомкну условный круг. / К земным огням слепую душу / Не изведу для новых мук…»), жертвуя собственным счастьем ради Лилиного покоя, то вторую — по-прежнему воспевает и втайне надеется на ее возвращение:

Ты живешь в молчаньи темных комнат

Средь шелков и тусклой позолоты,

Где твой взгляд несут в себе и помнят

Зеркала, картины и киоты.

Смотрят в душу строгие портреты…

Речи книг звучат темно и разно…

Любишь ты вериги и запреты,

Грех молитв и таинства соблазна.

И тебе мучительно знакомы

Сладкий дым бензоя, запах нарда,

Тонкость рук у юношей Содомы,

Змийность уст у женщин Леонардо…

Стихи же, которые Лиля в ответ посылает Волошину, при ее жизни ни разу не публиковались и не переписывались. Они остались прощальным признанием в любви, предназначенным только одному человеку и скрытым от всех остальных. Думается, этих строк, по собственному Лилиному признанию вдохновленных волошинскими — им она не могла не откликнуться, — не читал даже Леман:

Ко мне пришел ты в нимбе света,

И этот нимб не отниму,

Словами позднего ответа

Приникну к сердцу твоему.

* * *

Они уже не будут строги,

Мои последние слова,

Они — на высохшей дороге —

Больная, тонкая трава.

* * *

Они зовут тебя к разлуке,

Как крылья белого платка,

Но не забудь, что в каждом звуке

Моя любовь, моя тоска.

* * *

Они как листья на осине

Дрожат от боли и стыда,

Но я хочу, чтобы отныне

Ты их запомнил навсегда.

* * *

И ветви радостной, зеленой

Уже никто не принесет.

В моих словах есть вкус соленый,

Кто часто плакал — тот поймет.

4 марта Лиля отправила Максу письмо со стихами, которые оказались любовным прощанием. А спустя десять дней — еще одно письмо, самое горькое для Волошина, ибо в нем Лиля со всей возможной решительностью ставит точку не только на их отношениях, но и на том, ради чего эти отношения, в сущности, и начинались, — на собственном творчестве:

Я хочу сказать тебе то, что я уже говорила последнее время, только ты не слушал, не верил, думал, что нервы, усталость.

Но я все тверже и тверже знаю это, я не хочу, чтобы ты этого не знал. Я всегда давала тебе лишь боль, но и ты не давал мне радости. Макс, слушай, и больше я не буду повторять этих слов: я никогда не вернусь к тебе женой, я не люблю тебя.

Макс, мой милый, видишь, так много, так много я ждала от моей любви к тебе, такого яркого, такого ведущего, но ты не дал. Я ждала раньше всего, что ты научишь меня любить, но ты не научил. Ты меня обманул. Это не упрек, ты сам не знал, я слишком многого хотела и слишком мало умела сама.

Виновата я, если бывают виновные. Я стою на большом распутьи. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе.

Я сказала всё.

Это действительно было всё. Лиля могла казаться окружающим нервной, болезненной, не отличающей яви от вымысла, но твердых и выстраданных решений она не меняла. Более того: отказавшись от близости с Максом, Лиля практически сразу отказывается и от