От этой тирады Меркулов снова ощутил подступающую скованность. Но, ощутив её, тут же почувствовал облегчение. Приступ прекратился. «Ага, надо просто ловить себя на мысли», — заключил он.

— Кровь полилась рекою, — продолжал Сергей, — и я закричал: — Где же вы? — А они мне — «Юнона» и «Авось», «Вишневый сад», «Три сестры». Наконец полстраны завалили трупами, скурвили половину девчонок, и я уже заорал: где вы, великие и вознесённые?! Вы что, ослепли? — А они мне то же самое. Правда, добавили «Бумер». Великие оказались мертвечиной. Даже запах запомнил — с душком Хуго Босс. Вот так бесславно почили. Работают тени. До сих пор. Поразительно, с какой силой театр рвался из «несвободы», с такой же силой и обмяк, рухнув в свободу. Предал нас. — От волнения, охватившего его при этих словах, Сергей нервно засунув руки в карманы и стал ходить до двери и обратно. — Антон Павлович Чехов любил говаривать, — уже стараясь держаться спокойнее, продолжил он, — «садиться писать надо с холодным сердцем». И то правда. Ведь только тогда из-под пера выйдут пьесы о вечно обедающих пиджаках — деревенском безделье мелкопоместного дворянства, жизнь которого он, по образному выражению Бунина, так слабо знал. Но с которых «и начинается высокое искусство», как пишет уже сегодня одна критикесса. И сегодня же, и только с таким же холодным сердцем, известный журналист под заголовком «Тайны классики» будет в шести номерах отнюдь не литературной газеты искать ту самую чёрную кошку в тёмной комнате, которой нет вовсе. Какую ловили и в Америке, добавив к «Трём сёстрам» рок-музыку и наркоманов. Да и на каких сценах только не рыли. Но не сыскать. Ни драматургии, ни духа. У Шекспира хоть есть первое. Куце, но старался прописать. А здесь — пустота. — Устало опустившись на стул, он вздохнул в очередной раз. — Поймите, у вас видно то, что скрыто у других. Параллели расходятся! Отторгните иллюзию, в которой купаются ваши коллеги, до конца и постарайтесь увидеть то, что есть, а не то, что следует видеть. Помните, как дети. Тогда вы так и напишете, так и поставите, так и прочтёте. Наконец, вас так и услышат.

Он замолчал и несколько раз свернул и развернул лист, что держал в руках. Затем, будто спохватившись, разгладил его и аккуратно вставил в книгу.

— Или не так? — уже тихо переспросил Меркулова Сергей.

Тот не проронил ни слова.

— Ну что ж. Не отвечайте сразу. Замечу только, что работы Флоренского у многих зарубежных авторов используются повсеместно, а критика как учёного и философа практически отсутствует. Догадываетесь почему? Возразить нечего. А наши выбирают спасительный путь — умолчать или скрыть отдельные части, а не пересмотреть всё в этом искажённом мире. Да нет, сумасшедшем, как поёт один чудный голос. Помните? «А то, что этот глупый мир так давно сошёл с ума, не удивляй, вижу сама». Дерево ветвится, а не растёт вверх.

— Что же получается? — глядя почему-то вниз и ковыряя прилипший к столу кусок газеты, произнёс Меркулов. — Нет ничего общего между Дали и Микеланджело? И что же взамен Станиславского? Его системы?

Сергей даже кашлянул от неожиданности. Но быстро взял себя в руки.

— Ну, по последнему Антон Павлович не расстраивался — ещё не существовало. А вот об игре самого «основателя» высказывался предельно ясно: «…ходил по сцене и говорил как паралитик… что мне было тошно смотреть». Чувствуете душок лицемерия? Об актёрах МХАТа отзывался ещё более нескромно. Что же касается разницы между двумя первыми, она есть. И разница эта — этика в произведении. Но есть и путь — от эстетики к ней. И Микеланджело фантастически ближе к последней, но подмена духа телом здесь уже происходит. И «Давид» восхищает Ватикан. Религиозный сюжет все более и более становится лишь предлогом для изображения тела и пейзажа. И практически всех, если хотите, постановок и книг.

— Позвольте, нельзя же искусство ограничить религиозностью. Что же, и дальше писать одни иконы, а ставить лишь библейские сюжеты? Или предлагаете рвануть за Америкой? «Завтрак после полудня» Молинаро или «Затемнение в ресторане»?

— Ни в коем случае! Достаточно одного из стилей плавания. И вообще, как вы не поймете? В каждом произведении обязанность художника — сохранять дух и человека! Ведь мы люди! Люди. Запихивание сигареты в глотку матери как символ «освобождения» пусть останется мечтой феминисток. В конце концов, даже женщины-критики, давая оценку их влияния на искусство, в первую очередь отмечают политическую ангажированность. Я имею в виду Диану Левитт, которую никак не заподозришь в неприятии радикализма этого движения.

Он помолчал.

— А дух у человека жив в одном — в вере. Значит, отправная точка. А вовсе не навязывание библейских сюжетов. Есть дух — есть искусство. Иначе — пустота. Нe боюсь повторить. Пустота и слава. Пустота и слава. Вот эти две дамы вас под белы ручки и по жизни…

Меркулов усмехнулся:

— Опять? Вроде одобряли?

— Как и сейчас.

Сергей помял мочку уха, на секунду задумавшись.

— Но с духом нужно поосторожней. Сохранять незаметно для зрителя. Не трогать его владений пространством иллюзии. Самая малость для начала — не трогать. Отказаться от перспективы, не заслонять одним образом другой, духа — выдуманной реальностью. А совместить, соединить воедино. Вы ведь согласны теперь, что она выдумана?

Режиссёр нехотя кивнул. Было видно, что он не готов вот так сразу принимать сказанное за истину. Тем более задевалось нечто крепко сидящее в нем, не отпускающее. Это «нечто» отчаянно и упорно отстаивало место своё в его немалом багаже.

Гостя же удовлетворяла и такая реакция:

— Отказ от призрачной реальности, нарушение закона жанра столь же мало мешает художественной истине, как грамматические ошибки в письме святого человека — жизненной правде излагаемого им опыта. Подобие вас Творцу в возможности понять эту фразу. Прозрейте! Насаждаемая столетиями иллюзия, конечно, доступнее и привлекательнее. Да и люди, приученные к обману, вряд ли поймут ваш поступок, если вы не истинный талант. Поэтому есть ещё одна причина — боятся! Но так и должен происходить отсев художников от кумиров. Не кассовостью, а откликом. Не известностью, а отказом от нее. А за борт не хочет никто. Слишком заманчиво привлечь побольше и взлететь повыше. Но путь признания — другой. Вытоптанный до тверди гранита. Талант же — способность услышать и сделать громче дух. Пусть не до фрескового звучания. Здесь мера в вашей совести и такте. Вот этика. Но через тернии. Зато действительно… полёт! И не во сне, называемом «признание». Не каждому дано.

Сергей вздохнул и устало откинулся на спинку. Чувствовалось, что и его силы не беспредельны. Он понимал, весь день им двигало желание выговориться. Сейчас же, чувствуя некую опустошённость от пусть неочевидного, но все же ясно обозначенного Меркуловым упорства, удивляясь ему, Сергей желал только одного — покончить со всем этим. Лишь постоянно ускользающая возможность завершить разговор, точнее, собственная неспособность владеть категорией «достаточность» отодвигала в сторону уже и разумность. Гость поставил локти на стол и, подперев подбородок кулаками, негромко сказал: