– Банда?

– Да, банда! В одну из ночей они сорвали со стены огнетушитель и залили пеной весь коридор! А потом выбили этим огнетушителем окно!

– Мама, это был протест. Они попали в общество, которое их отвергло. Их считали «русскими»…

– Вот и уезжали бы обратно в Россию, если «русские»! Но они не хотели возвращаться в страну, где кладбища напоминают свалки!

У входа на кладбище, где я нахожусь, свалены пластиковые бутылки, обертки, пакеты… Людей нет, лишь одна женщина в глубине загаженного некрополя пытается убрать с могилы траву. В старом платье и в платке, она ритмично наклоняется, отбрасывая вырванные зеленые пучки, затем усаживается на скамейку, держась за сердце.

Она долго сидит с безучастным видом, похоже, не имея сил бороться с зарослями. И хотя ей можно помочь, я сдерживаю желание. В этой бездеятельности (и моей, и женщины) есть что-то соблазнительное: ты опускаешь руки, плывешь по течению, получая горькое удовольствие. Это значит: я становлюсь похожим на здешних жителей, пространство меня побеждает, меняет состав крови, делая неважным то, что осталось в странном мире под названием «Европа».

Я сам удивился равнодушию, с каким воспринял последнее письмо Гюнтера. Тот сопроводил послание собственным фото, наверное, желая поразить новой прической – белая грива была заплетена во множество косичек, кажется, модных среди аборигенов Карибского бассейна. На физиономии Гюнтера красовались две побрякушки (пирсинг на верхней губе и на правой брови), само же письмо представляло собой хвастливый рассказ об очередной акции антиглобалистов, которую провели в австрийском Зальцбурге. Город был наводнен полицейскими, протестующих отправляли обратно прямо с вокзала, но две сотни героев все-таки просочились через кордоны, спрятавшись на холме Капуцинов. Они не спали всю ночь, мокли в лесном массиве под дождем, чтобы с утра высыпать на улицы города, удивив своим появлением и полицию, и горожан.

В ответном письме я назвал их акции бессмысленным занятием. В том самом Зальцбурге, писал я, есть парк Мирабельгартен, где установлено множество статуй забавных карликов, с которыми очень любят фотографироваться туристы. Вы тоже забавные карлики, хотя делаете вид, что очень серьезные люди, которых и другие должны воспринимать всерьез.

Письмо я, впрочем, не отправил, не желая втягиваться в неизбежную (еще бы!) полемику. Гюнтер тоже мог бы прибегнуть к образам, например, вспомнить развинченный манекен, увиденный нами в одной из магазинных витрин. Мы возвращались из пивного бара и вдруг оба застыли. Лежащая за стеклом фигура являла собой сюрреалистический объект: голова лежит отдельно, руки и ноги – тоже, а обрубок-торс аккуратно поставлен рядом с этими продуктами четвертования. Это была сама безысходность, воплощенная катастрофа, и мы оба, не сговариваясь, выдохнули: Франц! Полчаса назад мы говорили именно о нем, уже месяц не выходившем из дому. Точнее, говорил Гюнтер, предлагал как-то решить проблему, я же, пребывая в подавленности, молча поглощал пиво.

Мы понаблюдали, как служитель, собрав развинченные останки, унес их вглубь помещения, и Гюнтер сказал:

– Ты сам напоминаешь этот манекен. Совсем форму потерял, выглядишь, как разбитый болезнью старичок.

В тот раз я тоже не стал полемизировать. Может, старичок, может, вообще труп, как те, что лежат под могильными плитами, покрытыми ядовито-зелеными моховыми прожилками. «Печалимся, скорбим о том, что ты ушел…», «Утешения нет, остается лишь вечная память…», «Остановись, прохожий, ведь и ты когда-то…»

Я удаляюсь от могилы с неподвижной женщиной, протискиваясь между оградами, читаю надписи на постаментах, и накатывает странный покой, когда перестаешь чувствовать границу между живым и неживым. Мне тоже хочется присесть на какое-нибудь надгробие и не шевелиться, постепенно сливаясь с этим пространством, становясь его частью. Может, тут и кроется главный пафос этой земли? Они говорят: «мать сыра земля»; а что может быть естественнее возвращения к матери?

Покинув кладбище, я долго тащу за спиной потусторонний воздух, с легкостью проникший в мой дырявый (уже дырявый!) рюкзак. Меня можно считать старичком, развинченным манекеном, даже некрофилом, но этот опыт, Гюнтер, тебе недоступен. Бегай по улицам ухоженных европейских городков, швыряй камни в полицейских – это твоя дорога, а моя лежит в другую сторону…

Город Смоленск разрезан напополам проспектом Гагарина. Первый в мире космонавт – местный брэнд и фетиш, поэтому длина проспекта, по которому я иду пешком, не удивляет. Мимо проносятся трамваи, покачиваясь на неровных рельсах, только мне, отшагавшему гигантское расстояние, пользоваться городским транспортом – просто смешно.

Очередной незнакомец, чей адрес записан в книжке, почему-то не отвечает на звонки. Где ты, учитель немецкого языка по имени Роман? Почему молчишь? Может, ты опять повез своих учеников в Берлин? Если так – очень жаль, мне совсем не хочется ночевать в гостинице, пусть даже смоленские «отели» лучше, чем придорожные…

Дойдя до Днепра, разворачиваю карту и двигаюсь вдоль берега. Пятиэтажный дом Романа (такие строили, кажется, во время правления Хрущева) расположен довольно далеко от центра. Во дворе на скамейках сидят бабушки, сразу цепляющие взглядом человека в форме. Или это реакция на чужака? Пройдя мимо такой бабушки, в цветастом платье и с платочком на голове, поднимаюсь на второй этаж, жму кнопку звонка, но за дверью – молчание. Жму еще, затем спускаюсь вниз и набираю номер на мобильном телефоне.

– Вы не к Роману, часом, приехали? – вступает в беседу бабушка. И, услышав ответ, кивает: – Я так и подумала!

– Почему вы так подумали?

– Только к Ромке ходют такие… Не такие.

– Не понимаю… Такие – не такие?!

– Не наши, проще говоря. Ты ведь не наш? Вижу, что не наш, у меня глаз – алмаз!

Я молчу, разглядывая глаза бабушки: они напоминают застывшие слезы, кристаллы слюды, никак не алмазы.

– А где Роман, как вы думаете?

Бабушка заливается внезапным смехом.

– А чего тут думать-то?! На фазенде своей, с медведкой борется! Его жена с дитем на море уехали, а он остался, потому что медведка все пожрала! Спасу от нее нет, хуже саранчи, честное слово!

Воображение тут же превращает незнакомца Романа в былинного русского богатыря, борющегося с гигантской «медведкой». Интересно: она сильнее реликтового медведя или уступает ему в силе? Чуть позже «медведка» оказывается огородным паразитом, Роман опять сдувается до размеров обычного учителя средней школы, а я слушаю длинные путаные объяснения. «Фазенда» оказывается загородной дачей, я их видел сотни, если не тысячи, но увижу ли ту, где защищает урожай Роман? На этот счет у меня сомнения, хотя я добросовестно начертил план на листе бумаги и записал номера трамваев и маршрутных такси.

– Главное, внутри не заплутай. Как выйдешь из маршрутки, иди до столба с аистами, потом сворачивай. Увидишь вывеску: садоводство «Строитель», туда и заходи. Пойдешь, значит, по третьей линии… Или по четвертой? Точно, по четвертой! По ней направо, и там дом такой будет, с красной крышей. Рядом яблони растут, малина, в общем, разберешься. А не разберешься, спроси Ромку-учителя, его там каждая собака знает.