Ресторан. Каравай. Стопки разлетаются на осколки. Тетушка смахивает слезы. А она злится, кусает губы. Но в кои-то веки – плевать.

Родион улыбается. Неужели и вправду счастлив?

Хлопает шампанское. Музыка гремит.

Именно тогда Калма вспомнила об острове. Там не было места людям, таким шумным, таким раздражающим. Зато весной прилетали птицы. И маяк возвышался над черным озером.

Дом, наверное, рухнул… или нет?

Именно эта необходимость знать точно и заставила вернуться. Дом уцелел. И пещеры, которые старуха использовала как ледник, тоже. И ящики, в них хранившиеся.

И белый-белый серп, который висел на стене.

Там и сейчас сохранились два ржавых гвоздя. Старуха рассказывала, что гвозди эти вбил некто Федечкин, завхоз. При этом старуха подбирала губы и добавляла, что завхоз – личность ничтожная, что читал он отрывные календари, вырезая из них особо полезные странички, которые подклеивал в особую тетрадь. По этой тетради, последние пустые страницы которой были расчерчены на клеточки, а в клетках посажены буквы, Калма училась читать.

Слог за слогом. И старуха слушала, слушала, кивала. Поправляла, когда случалось сбиваться. Калме не нравилось читать календарь: скучно. Старушечьи истории куда как интересней. Тогда они представлялись сказками, но сейчас Калма осознавала, сколь много правды в них было.

Но кто бы поверил?

Не тетка. Она не желала слушать про остров. Бледнела. Впадала в некое странное оцепенение, а то и вовсе принималась плакать. Однажды тетка ее ударила.

– Замолчи! – крикнула она. – Не было ничего! Все – выдумка! Выдумка!

У Калмы болели губы. И она решила, что больше не станет ничего никому рассказывать. А потом и вовсе забыла. До свадьбы.

– Все должно было быть иначе. – Калма села напротив мертвой женщины. Она убрал со стола самовар и чашки, но поставила старухину керосиновую лампу. Стеклянный колпак ее был изрядно закопчен, и пламя, пробиваясь сквозь него, приобретало какой-то рыжий неправильный оттенок, благодаря которому мертвое лицо казалось живым.

Вот сейчас дрогнут веки, губы искривятся, пряча злую усмешку, а заледенелые пальцы коснутся руки, вроде бы успокаивая.

– Родион все испортил, правда? – Голос терялся в пещере, и Калма вновь ощущала себя маленькой. – Ошибся с выбором.

В какой-то миг пламя вспыхнуло ярко, словно желая вырваться из лампы и колпака. Стало светло. Стало видно, что она мертва и точно не поддержит разговор.

– Мы ведь пытались сказать ему. Ты и я. А он не слушал… мужчины никогда никого не слушают. Упрямые… Мне жаль. На самом деле жаль. Я знаю, ты мне не веришь. Господи, да ты меня и не слышишь! Но плевать… Это мой остров!

И, задохнувшись от непонятной боли, Калма продолжила:

– Мой дом.

Уходите.

Не уйдут. Не оставят в покое. Живые, мертвые… неважно. И Калма погасила огонь. В наступившей темноте было спокойно. Но как же она устала… Сил хватило лишь на то, чтобы доползти до матраца и лечь. Калма натянула шкуру, закрыла глаза и обняла серп. Уснуть не выйдет, но можно притвориться спящей. И придумать себе сон. Такой, в котором ярко светит июньское солнце. Воздух пахнет цветами и лесом. А нос щекочут длинные метелки травы, чьего названия она так и не выяснила.

Жаль, что сон не длится долго.

Решение уйти было спонтанно, алогично и непреодолимо. Далматов проснулся, точно зная, что ему делать, пусть бы и сомневался в рациональности подобного поступка. Ему удалось выбраться из комнаты, не разбудив Саломею, и спуститься вниз, не потревожив ступенек.

Остыла печь.

И вода в чайнике приобрела отвратный металлический привкус.

Засов на двери не сдвигали. И замок, судя по всему, не отпирали. Древний ключ повернулся легко. И петли не выдали беглеца. Ночь встретила злой пощечиной мороза, и Далматов подумал, что еще не поздно вернуться. Но также понял – возвращения не будет.

Ночь – волчье время. Ветер стих. Тишина. Покачиваются ели, бессильные избавиться от ледяных оков. Наст хрустит. Ноги проваливаются. И в снегу остаются дыры-следы, рисуют дорожку от дома до леса.

Ухает сердце. Протяжный крик совы бьет по нервам. И рука сама тянется к пистолету. Но в кого стрелять? Тени и те убрались. Только сугробы. Луна. Деревья.

Поляна.

Далматов останавливается на краю. Он почти уверен, что снайпер оставил точку, но «почти» оставляет место для сомнений. Страха нет. Есть осторожность.

Далматов втягивает воздух, пытаясь вычленить те запахи, которым здесь не место. Дым? Это от собственной, Далматова, одежды. Она пропиталась дымом, и не только им. Илья уже свыкся с этим запахом. Как и с другим – пороха. Оружейной смазки.

Духов?

Призрак. Ледяные лилии в замерзающем лесу. Такой знакомый аромат, который разбивается на ноты. В авангарде – флердоранж и лимон. Середина – пачули и мускус. Нежная роза и мужской сандал. И арьергард из чертовых фиалок, едкий, прилипчивый.

Таськины духи.

Илья уверен. Илья сравнил. В его памяти есть место и для запахов.

…Сумочка из натуральной кожи с тяжелыми медными заклепками. Кожа мягкая и не держит форму, обвисая, как Таськин живот. И сквозь складки проступают контуры предметов. Попробуй, угадай, что прячется внутри.

Кошелек? Коробок?

Футляр из черного бархата с серебряным завитком. В коробочке – другая, меньше, из жатого шелка. А в ней уже многогранный хрустальный флакон.

– Их для меня составили, – Таська выковыривает флакон из ячейки. – Во Франции. Я в прошлом году во Францию ездила. По приглашению.

Таське было очень важно рассказать, что ее приглашали во Францию и что она откликнулась, что побывала в Париже и поднималась на Эйфелеву башню. Быть может, заглянула в Лувр и точно прогулялась по Монмартру. И ела круассаны и плесневелый сыр.

А потом заглянула в крохотную лавочку, где делали духи. Триста или четыреста лет кряду делали, составляя для каждой клиентки собственный аромат. Так, во всяком случае, говорилось в рекламном проспекте.

– Безумно дорого, но оно того стоит, – Таська спрятала флакон в коробочку, а ее – в футляр. И тот исчез в сумке. Но на Таськиных руках остались маслянистые капли эссенции. – Запах держится неделями!

И не тает даже на морозе.

Выходит, Таська?

Неповзрослевшая девочка, которая хотела быть особенной? Она нашла клад и почти уже собралась поделиться им, возможно, подарить Далматову. А он Таську ударил.

Обидно, должно быть. Достаточно обидно, чтобы убить?

Или быть убитой? Запах легко украсть. Вытащить из сумочки и футляр, и коробочку, и хрустальный флакон с драгоценной французской эссенцией.