Мнение дяди не удовлетворило Сиприано. Его удивило, что после вполне беспристрастного рассказа о жизни Касальи, дон Игнасио завершил его портрет презрительными словами: «высокомерный» и «самовлюбленный». Как их совместить с обликом скромного, хрупкого человечка, который, казалось, был готов принести себя в жертву всякий раз, как поднимался на кафедру? После небольшой паузы Сиприано высказал свою мысль дяде.

— Я имел в виду не наружность, — возразил дон Игнасио. — Хорошо устроенная голова при слабой натуре — вот что видится мне в докторе Касалье. Подозреваю, что Доктор ждал от императора почетных знаков отличия, но так и не дождался. Вот в чем причина его огорчения.

— Я слушаю его с интересом, — признался Сиприано, — но через некоторое время от его слов у меня остается какой-то едкий осадок.

Дон Игнасио смотрел на племянника со снисходительным видом.

— Не потому ли, что он ставит проблемы и не разрешает их?

Эта фраза дяди, высказанная как бы невзначай, произвела на Сиприано большое впечатление. Да, доктор Касалья именно таков. Он осторожно задевает важнейшие проблемы, пробуждая внимание аудитории, но, подходя в своих речах все ближе к сути вопроса, оратор не решается ее раскрыть. Оставляет, так сказать, решение в чернильнице. Быть может, он это делает умышленно или же у него не хватает убеждённости.

При своем последнем посещении Ла-Манги Сиприано говорил с Теодомирой и ее отцом о новом проповеднике. Теодомира о нем не слышала, а дон Сегундо относился к новым идеям с недоверием. По его мнению, в мире полным-полно всяческих спасителей, которые, по существу, отпетые еретики. Многие, особенно же монахи, корчат из себя богословов, да богословы из них никудышние, образования не хватает. Сиприано заметил, что Касалья не монах, он даже избегает монастырей, не проповедует в них своих идей, однако дон Сегундо возразил, что это еще не гарантия, а, скорее всего, хитрая тактика. Сальседо смотрел на него, на его колпак, который он не снимал с головы даже в помещении, колпак с засаленными краями выгоревшего каштанового цвета, и этот противник Касальи не внушил ему никакого почтения. Сеньор Сенгено — существо примитивное и, как всякий невежественный человек, склонен судить о том, чего не знает. Тем не менее, когда начались холода и дожди, Сиприано с удовольствием находился в гостиной дома из кирпича-сырца, сидя на твердой деревянной скамье и глядя на потрескивающие дрова в камине. Королева Парамо обычно сидела в одном и том же деревянном кресле. И он видел в ней, всегда с каким-то шитьем в руках, домовитую хозяйку, уравновешенную, трезво мыслящую женщину. В праздничные дни она садилась верхом на Упрямца и отправлялась в Пеньяфлор на мессу. На протяжении недели у нее не было поводов поддерживать свои благочестивые чувства, однако, ложась спать и вставая, она молилась Господу Богу. Сиприано слушал ее с удовольствием. Когда Теодомира говорила, в его душе воцарялся мир. Эта крупная, пышнотелая девушка казалась ему воплощением спокойствия. И ее голос с ласковыми интонациями пробуждал в нем чувство защищенности, какого он прежде не испытывал. Но еще больше удивляло его сделанное им открытие Теодомиры-женщины — то, что она, вселяя в него покой, одновременно пробуждала в нем сильное сексуальное влечение. День качелей и незамедлительная его исповедь были свидетельством того, что наслаждение от прикосновения к ее ягодицам он считал греховным. Воспоминание об этом случае побудило его посмотреть на полноту девушки с другой точки зрения. Он вспоминал свою нелегкую связь с Минервиной, анализировал ее и делал вывод, что его чувство — это реминисценция детских лет. Минервина не даровала ему жизнь, но она его вырастила, и он инстинктивно видел в ней смысл своей жизни и к этому смыслу прилепился, когда снова ее встретил. Ничего другого в его чувстве не было. Но теперь он осознал, что та слишком хрупкая девушка была не вполне тем, что нужно мужчине, что плотская страсть, очевидно, требует плоти как главного ингредиента. Вот почему душевный мир и покой, навеваемый на него Королевой Парамо, порой сопровождала сдерживаемая похоть, пылкое желание, которое осаждало его все более настойчиво. Эта смесь покоя, защищенности и вожделения все чаще влекла его в Ла-Мангу. Огонек настолько привык к дороге, что доставлял его на место за час с небольшим. И холодная, дождливая зима не страшила Сальседо. Кожаные штаны и куртка, подбитая мехом нутрии, как та, которую он подарил Теодомире, надежно защищали его от капризов непогоды. Вдвоем они проводили день в доме или отправлялись на прогулку поглядеть на прилетевших недавно с севера вальдшнепов. Тем временем две служанки, взятые из Пеньяфлора, готовили им к шести часам обед. До этого часа дон Сегундо обычно не появлялся дома, пока не закроет овец в овчарнях. А придя домой, он принимал участие в разговоре, рассказывал о происшествиях, случившихся в тот день, и то и дело возвращался к своей навязчивой идее — куртке на кроличьем меху. Сиприано ему поддакивал и в свой черед намекал на то, что, мог бы взять на себя оплату транспортировки шерсти и заменить в этом сеговийских морисков. Вот такое, мол, условие — тогда он готов брать кроличьи шкурки. Дон Сегундо с сомнением чесал затылок, но в конце концов победила мечта войти в дело с куртками.

— Ладно, — сказал он однажды, — я уступаю нам перевозку и продажу шерсти, а ваша милость подписывает со мной коммандитное соглашение на использование кроликов для курток и кафтанов на меху. Это для нас обоих будет выгодно.

— Я согласен, — ответил Сальседо.

И они тут же заключили контракт, по которому дон Сегундо Сентено, уроженец Севильи и житель Пеньяфлор-де-Орниха уступал транспортировку и продажу шерсти с десяти тысяч овец, являющихся его собственностью, дону Сиприано Сальседо, доктору юриспруденции и вальядолидскому землевладельцу, и в то же время оба они договариваются использовать шкурки трех тысяч кроликов, пойманных в окрестностях Ла-Манги, которые дон Сегундо обязуется ежегодно поставлять дону Сиприано, для применения их в изготовлении курток и меховых кафтанов в соответствии с рыночной ценой.

Подписав соглашение, дон Сегундо поставил на стол кувшин вина из Сигалеса, и все трое выпили за процветание затеянного предприятия. В тот вечер Сиприано Сальседо отужинал в Ла-Манге и переночевал в Вильянубле, в гостинице Флоренсио. Известие о закупке кроликов стало сюрпризом для Эстасио дель Валье, который заметил Сиприано, что куртка на кроличьем меху вовсе не новшество. В Сеговии их шьют мориски, а в Парамо с незапамятных времен носят пастухи и земледельцы. Сальседо, подписавший договор не с целью увеличить свое состояние, возразил, что это не имеет значения, что задача состоит в том, чтобы делать куртки лучше и дешевле, чем конкуренты. Сиприано заснул с внезапно появившимся чувством, что подписание контракта дает ему какие-то права на Теодомиру. И когда Огонек на следующее утро доставил его в Ла-Мангу и он оказался с девушкой наедине перед жарко горящим очагом, он привлек ее в объятия и поцеловал в губы. Губы у нее были полные, твердые, засасывающие. Сиприано утонул в море невыразимого блаженства, но когда он уже думал, что теперь, логически рассуждая, должно последовать продолжение, Теодомира рассерженно поднялась со скамьи и заявила, что она тоже влюблена в него, но всему свое время, и прежде всего его опекун должен посетить ее отца, чтобы поговорить, обсудить условия и, если все уладится, тогда они поженятся. Сиприано еще ощущал в кончиках пальцев твердость ее грудей, не уступавшую твердости ягодиц, и подчинился ее условиям. Любовного опыта у него не было, он покорился. Он понял, что завоевание Королевы Парамо будет процессом постепенным и потребует выполнения многих предварительных формальностей.