Я помню один маленький эпизод, когда он приехал в Петербург. Его повезли в какую-то гостиницу, он должен был прийти обедать к человеку, который его заметил. А у него были порваны ботинки, подметки совершенно отставали. И пока он держал эти ноги на земле, это не было видно, а на извозчике их было двое, и очень узкое сиденье, его правая нога всегда была снаружи, и каждый раз подметка отваливалась, и он никак не мог припрятать эту подметку. Он ужасно страдал.

Последние дни его, как я вам говорил, были трагические в том отношении, что он даже не осознавал в начале о своей болезни. Эта болезнь заключается в том, что человек постепенно угасает. Это был рак крови. Начинает человек худеть, слабеть, теряет силы. Специальных никаких болей не чувствует, недомогания никакого нет, просто сон, сонливость большая. Сначала он вставал, выходил, потом стал выходить меньше. Потом он стал лежать больше. Потом он переходил только в кресло, а потом совсем перестал вставать. Последние две-три недели он лежал в кровати. Замечательно, когда он уже лежал в кровати, он не прекращал интересоваться жизнью. Он всегда был актером. Не было ни одной секунды, когда он не играл. Для себя, даже для всех, когда он брился, так он пел или гримасничал, что-то изображал, когда он ел, он часто очень пил какое-нибудь вино, вдруг начинал изображать какого-нибудь француза, который смакует вино, или вдруг начинает изображать какого-нибудь пьяницу. Это у него было каждый раз, конечно, но только в интимной обстановке. Как только кто-нибудь приходил посторонний, все менялось.

И вот, когда он уже лежал в постели, уже не вставая, нас было четверо в его комнате. Его секретарь Кашук, человек довольно смешного вида, пухлый, с очень большим животом, совершенно лысый, с большим носом – такая фигура комического характера. Шаляпин его очень любил несмотря на то, что Кашук его всегда обкрадывал. Он это хорошо знал, но понимал, что другой, может быть, будет еще больше обкрадывать, и Кашук его очень любил, они давно друг друга знали. Шаляпин настолько это понимал, что, когда приходили знакомые или журналисты, он мог его представить «мой секретарь Месье Жулик.» Так вот, мы сидим – Кашук, я, Рахманинов, который часто к нему приходил, они были большими друзьями – и тут Шаляпин мне говорит: «Александр Иосифович, вы же мой старый друг, и вы человек организованный, вы все умеете делать в порядке, я вам поручаю организовать мои похороны. А должно быть так: впереди, перед катафалком, должен идти Кашук, и чтобы у него на животе все мои ордена лежали. Потом, после катафалка, первым долгом кто-нибудь должен вести Виски – это его собачка, Виски чтобы шел. Потом чтобы шли – он назвал своего лакея, повара своего, чтобы они шли, один чтобы нес мои ботинки, а другой чтобы нес кастрюлю и бутылку вина «Шато О-брион», непременно, чтобы «Шато О-брион». А потом уже пойдете вы, и пойдет Мария Валентиновна. И уже потом пускай все те, кто хотят меня почтить, но вы запомните, Александр Иосифович, я вас очень прошу, чтобы это было именно так». Видите, он знал уже тогда, что он умирает. Даже в последние свои дни он не мог не играть, или играть комическую роль, или что-нибудь себе представлять. Он всегда играл.

Про него говорили, что он грубиян. Он был грубиян тогда, когда с ним спорили люди, чего-нибудь не понимающие. Сколько я ни бывал у него, или какие-нибудь торжественные случаи, когда приходили журналисты интервьюировать, когда он устраивал обед с большим количеством людей, которых он хотел почтить, он никогда не был груб, всегда был очень воспитан и всегда держал себя выше всяких похвал. И этот человек был настолько широким, что ничего не умел сделать маленького. Вот, например, раз он зашел ко мне в магазин, посидел, поговорил, говорит: «Александр Иосифович, у вас есть время? Пойдемте, мне нужно галстуки купить». Пойдем. И тут же недалеко, где он любил покупать, зашли в магазин, начали выбирать галстук. Вы знаете, сколько он галстуков купил? 58 штук. Когда он покупал ботинки, он покупал сразу 12–15 пар. У него все так шло – совершенно фантастических размеров. Когда он ходил гулять, так это на 4–5 часов. Когда он садился есть, он съедал в 10 раз больше, чем все другие. Все у него так. Когда он увлекался какой-нибудь книжкой, он мог просидеть целый день за этой книгой, не вставая. Когда он какую-нибудь музыку слушал, какую-нибудь пластинку слушал, так он 10 раз подряд прослушает, потому что ему нравится. Особенно внимательно он слушал те пластинки, которые ему присылали на проверку, чтобы дальше их издавать. У меня есть несколько штук с его надписями. На некоторых он писал «дрянь», на других «почти можно». У меня все с надписью есть, потому что без его подписи, без его одобрения в дальнейшее производство не пускали, и он очень строго относился. Если ему что-нибудь на этой пластинке не нравилось, он забраковывал и шел еще раз петь, причем за это он лишнее ничего не получал, но он не допускал чего-нибудь, что не совершенно ясно.

Вы знаете, что я ювелир, он у меня покупал для жены камни, вещи. Он, как лучший специалист, умел выбирать хорошие вещи и понимал в хороших камнях. Он не мог купить что-нибудь плохое. И он все понимал. Я помню один случай, когда я был у него в деревне часа в четыре после обеда. Он уже отдохнул, мы хотели пойти гулять, и видим, его сын, Федя, ему тогда было лет 12–15, сидел за какой-то книжкой с тетрадкой. Федор Иванович подходит и спрашивает, что он такое делает, а тот отвечает, что не может решить задачу по геометрии. «Ну посиди-посиди, мы пойдем гулять». Пошли гулять, долго гуляли, вернулись домой, а этот Федя все сидит за тетрадкой. Шаляпин говорит: «Что же ты еще задачу не решил?» – «Да никак, говорит, не могу понять». Федор Иванович никогда геометрией не занимался. Он сел и за полчаса решил задачу. Это были совершенно необыкновенные способности, он все умел, все знал, все понимал. Вот в политике он плохо разбирался. Но здесь у него было какое-то чутье, что у большевиков ему будет нехорошо. Но русский народ он страшно любил, для него все русское – это была святыня. У него такое ощущение было, что большевики испортили всю прелесть русского народа, что они не смогли дать возможность развития, и поэтому он был так озлоблен. Не потому, что там деньги – у него там пропало огромное состояние, он об этом никогда не говорил, да ему и не нужно было, он всегда говорил, что «мой банк здесь у меня в горле, это мне неважно». Действительно, он здесь очень быстро нажил опять большое состояние. Он мог иногда поскупиться на маленькие деньги, а мог вдруг дать какому-нибудь приятелю, большому художнику, – я не хочу называть его фамилию, в России он считался одним из самых первых, – и тот жил очень широко и исключительно за счет Федора Ивановича. И многие другие тоже. Он мог купить, как я уже говорил, сразу чуть ли не 50 галстуков, а где-нибудь вдруг раскричаться, что берут с него лишнего. Он был недоверчив, боялся, что его надувают, так как он неопытный и незнающий человек. А он знал больше других.

Как он расценивает положение в России? Он часто об этом говорил?

Часто говорил, всегда интересовался: где-то газеты, где-то человек, который может рассказать. Он всегда этим интересовался и всегда говорил, что обидно, как хорошее в русском народе они затоптали, и что теперь такая эпоха, когда все скверное вышло наружу – вся алчность, все хамство, то, что вовсе не так уж и специфически нормально для русского народа. И в этом он обвинял большевиков. За это он их ненавидел. За то, что они исковеркали народную душу, по его мнению. А он это чтил, он сам был глубоко русским человеком, и так любил все русское, что думал, все русские такие. Он хорошо относился к русским. А что «вот эти» так все загадили – этого он не мог им простить. Поэтому Шаляпин ни за что никогда не хотел вернуться в Россию. Это не было исключительно материальным вопросом для него, нет. Это было действительно страдание, боль за русский народ.