— Все думают, Кельвин, что дальше Тибоники на запад плыть некуда. Это не так. В далёком прошлом ваш покорный оставил Жемчужные острова, на которых тогда жил, прошёл мимо Орхалитовых столпов, пересёк лонтильские владения и по неспокойным водам Шаккарского моря, достиг Закатных островов. Обогнув конец Левого Крыла, я прошёл по морю Огня, через пролив Кадахар, в Седое море, затем меж островов архипелага Шеи, там приблизился к берегам Вольных Марок и прямым путём, по водам Золотого Червя вернулся в южные моря. Путешествие заняло несколько лет и было трудным, но выполнимым.

Человек попытался представить себе проделанный путь, припомнив карту мира, и, хотя сам он не вдохновлялся морем никогда, испытал чувство сильнейшего почтения, даже испуга.

— Позвольте выразить восхищение.

— Не стоит, — прошептал эльф. — Я до сих пор жалею об этом дерзновенном плавании, которое отняло столь много жизней.

Повисла недолгая тишина.

— На борту «Распутника», моего корабля, разразилась эпидемия умопомешательства. Они говорили мне, что чувствуют взгляд снизу, якобы кто-то постоянно следил за ними сквозь днище, палубы, сквозь толщу вод, со дна Шаккарского моря. Они говорили мне, что во сне слышат стоны, доносящиеся из-под воды. Голоса, полные скорби и тоски звали их к себе. Мой младший внук Линвальтиль рассказывал, что ночами, когда он стоял у штурвала, в чёрной воде за бортом плыли дельфины, а с ними и те члены экипажа, кто уже поддался зову бездны. За день до того, как он присоединился к ним, Линвальтиль сказал, что среди дельфинов и утопленников плыла его возлюбленная Нейнети. Бедняжка утонула в море задолго до начала экспедиции и в совершенно другой части мира. Он не оставлял памяти о ней до самой смерти.

Кайнагерна захватили воспоминания. Он сделался потускневшим, недвижным, слишком далёким от бытия. Гнёт прожитой вечности, бесконечный ток времени, пережитые потери, истончили его, сделали почти прозрачным, почти несуществующим. Сквозь выцветшие глаза смотрела древность.

— За время, пока «Распутник» достиг Закатных островов я потерял треть экипажа, Кельвин, — свистящим шёпотом продолжил моряк. — Все они шагнули за борт, когда никто не мог их остановить. Погибли два моих внука, я тоже оказался на грани. Кошмары не оставляют и поныне, хотя прошли многие века. А началось это всё с высадки на крошечный голый кусочек суши близ берегов Дикой земли. Там не было ничего кроме каких-то древних развалин, привлекших наше внимание. В развалинах обнаружилась лестница, ведшая под землю, а внизу… статуи выдающегося уродства, стены, исписанные знаками, взгляд на которые причинял боль, и оно, — Солнце Глубин, взиравшее на нас ничтожных. Вот вам мой ответ, Кельвин: я думаю, что власть Глубинного Владыки ограничивается Хамидонским и Палташским морями, иначе врата открылись бы много западнее, в более безопасных для пиратов водах, однако в Шаккарском море обитает кто-то другой, кто тоже смотрит через Солнце Глубин. Куда бы ни шли пираты, с которыми вы столкнулись, Кельвин, я уверен, они не заплутают.

Больше эльф не проронил и звука. Тусклый отсвет былого, тень живого существа, он остался сидеть, недвижимый, отрешённый от бытия. Кайнагерн не слышал, как после долгого молчания человек поблагодарил его, извинился, попрощался и осторожно ушёл.

День 10 эпира месяца года 1650 Этой Эпохи, провинция Ковхидар, королевство Риден.

Темнота стала для Тильнаваль единственной подругой на то время. Она лежала на полу клетки внутри фургона, такой низкой, что не встать, но достаточно длинной. Было холодно несмотря на два одеяла, однако, хотя бы запах поганого ведра перестал чувствоваться. Или это она просто привыкла? Сквозь тьму доносились звуки, — влажное чавканье копыт; становившийся всё громче скрип осей.

Фургон трогался по утрам и ехал до позднего вечера с редкими остановками. Самое удручающее, что Дар так и не вернулся, она не только не могла прибегнуть к чарам, но и не чувствовала тока времени, не знала, в каком направлении её везли. Это было невыносимо.

Когда движение прекращалось, открывалась задняя дверь и пленитель гремел ключами. Невзрачный до уродства человеческий мужчина являлся с набором лекарств и чистых бинтов, снимал старые, осматривал следы от капкана, покрывал лодыжку Тильнаваль мазью и снова бинтовал, туго, умело. На опухшую руку он даже не смотрел, де, кости целы, а остальное само скоро пройдёт. Также охотник приносил поесть и убирал поганое ведро. Все попытки заговорить обрывались раздражённым цыканьем, но на второй день своего пленения, женщина решила настоять. Тогда этот паршивый сукин сын схватил её за лицо и ударил о прутья затылком. Несильно, выверено, так, чтобы перед глазами полыхнули искры и речь смолкла. В следующий раз она сама попыталась ударить его по глазам, но вышло ничуть не лучше.

Иногда темнота, тряска, холод и постоянный скрип оси так сильно изматывали пленницу, что она принималась кричать. В этом было немного смысла, проклятья и угрозы только силы отнимали, а человек и ухом не вёл. В конце концов Тильнаваль сосредоточилась на одной мысли и повторяла её раз за разом:

— Ты не понимаешь, что навлёк на себя! Глупец! Твои муки будут долгими! Ты не понимаешь, что навлёк на себя!

Женщина не знала, сколько суток прошло, пока однажды дверь не открылась, не загремели ключи и на пол клетки рядом с лицом Тильнаваль не упал расстёгнутый браслет.

— Будь добра надень, я хочу услышать щелчок.

Она приподнялась, посмотрела на человека, но к браслету не притронулась.

— Ну же. Ты хочешь подышать свежим воздухом? Посидеть у костра, размять конечности? Хочешь? Надевай.

Тильнаваль ощерилась как волчица.

— Ну, как знаешь…

Ненавидя себя, она схватила браслет, накинула на запястье и сжала. Раздался щелчок. Люпьен улыбнулся.

— Не жмёт?

— Жмёт.

— Хорошо, главное, что кровоток не перекрывает.

Женщина не ответила.

— Вот твой сапог, он чуть дырявый, но сойдёт. Ты же не собираешься бежать?

— Дерьмо медвежье…

— Давай осторожно. Нога заживает очень хорошо, однако прыгать на ней пока не стоит.

Она выбралась в ночь, давя внутреннюю ярость от того, что человек заботливо поддерживал её, ведя к разведённому тут же костру. Снаружи светового пятна царил кромешный мрак, но над огнём булькал котелок, лежала рядом растянутая сумка с едой. Клеменс усадил женщину на какое-то бревно, укрытое парой одеял, обошёл костёр и присел на корточки. Он принялся готовить ужин, аккуратно, умело, с хорошим настроением, даже мурлыкал что-то под нос.

— Скоро, скоро будет нам пир. Надеюсь, ты проголодалась также, как и я.

Он резал сушёное мясо одним из её ножей.

— Теперь говорить можно, или ты мне в голову камень метнёшь? — спросила Тильнаваль мрачно.

— Говори.