позвонила и сказала, что мне надо приехать, разозлился как сволочь, орал, что сама записала, сама и выкручивайся, а меня никто не спрашивал и никуда я ехать не собираюсь…». И это тоже Лена отлично помнила: она тогда и правда жутко за него испугалась, за сбои в его мозгах после того, как он на своём старом авто, которое, к слову сказать, водил великолепно, попал в небольшое, но всё же ДТП, в котором никто не пострадал, лишь помялись, да и то слегла, тачки. Но именно после того вроде бы мелкого столкновения мозги у него, видимо, как-то вредно тряхануло и начались в них сбои, странности, которых до того вообще не было: вдруг посреди разговора мгновенно терял нить этого разговора — начисто, не мог сразу вспомнить, как зовут сына, дочь, жену, мать, когда хотел с чем-то обратиться и — вдруг просто тупо смотрел, как будто не понимая, кто перед ним…и целая вереница появилась таких вроде бы мелочей…О врачах он и слышать не хотел!!! А Лена тогда очень этих странностей испугалась, обратилась в дорогущую платную клинику, записала мужа без его ведома на самое подробное КТ мозга, оплатила, а в назначенный день (специально выбрала выходной, когда точно знала, что муж будет дома) заранее до назначенного времени приехала туда, позвонила оттуда мужу и сказала, чтобы он приехал к такому-то часу туда-то — на КТ. Он просто шваркнул трубку. Тогда она попросила сотрудницу рецепции клиники позвонить ему и сказать, что он должен приехать, и сотрудница позвонила: то, как он начал орать на том конце связи, слышала даже Лена, он не просто орал, он визжал именно как психопатичная баба-истеричка, мол, он никуда не поедет, а вот тот, кто всё это оплатил, пусть тот и расхлёбывает, то есть, Лена. А трубку уже держала не сотрудница медцентра, а Лена. Как она тогда расплакалась там же, в медцентре. И как она потом, много дней после того всё ждала и ждала, что он просто попросит у неё прощения за своё несдержанное хамство, за свою истерику, и она точно знала, что больше-то ей ничего и не нужно…он не попросил, не заикнулся об этом вообще, он вёл себя так, как если бы ничего и не произошло, а Лену по-прежнему едва замечал. Именно в те дни она как при вспышке молнии увидела в себе пустоту там, где прежде, причём много-много лет была любовь к этому человеку. Там, в медцентре ей стало тогда совершенно безразлично, что с ним станет, что станет с его мозгами — она сама ужаснулась в себе этому полному безразличию, но не могла с ним ничего поделать: бесчувствие проросло и не подчинялось ни уговорам, ни упрёкам, ни доводам рассудка, у неё не получалось забыть, как он орал тогда, когда она за него страшно испугалась. Но она не предполагала, что и на пепелище могут пробиться росточки прежнего, казалось бы, сгоревшего чувства нежности, а они вот, гляди-ж ты, опять вылезли, пробились…И тогда тихо взошла в Елениной душе совсем молчаливая нежность, не требующая никакого ответа, к этому запутавшемуся человеку, такому родному, такому близкому, такому единственному — Андрею, мужу.

Однако как специалист высочайшего класса, невероятный умница во всех вопросах авиационной безопасности, блестящий аналитик и практик он был по-прежнему востребован по полной программе, и это была для него пульсирующая жила жизни, его главный сердечный сосуд. И даже последствия ДТП никак не сказались на востребованности в его рекомендациях, анализе, предложениях.

Елена опять перелистнула страницы тетради наугад, упёрлась в строчки: «…родная моя, как, почему ты меня терпишь? Почему не разведёшься со мной? Я ни слова не возражу, потому что ты и только ты будешь права. Не знаю, не понимаю, что со мной, как много боли я тебе делаю, но, если ты от меня уйдёшь, я точно знаю, что пропаду без тебя. Мне бы на колени перед тобой — прощения просить за все те мои мерзости, за те ледяного бездушия ответы тебе, не могу, не могу! А ведь раньше, ведь когда-то мог, Ленка, Ленка моя, хоть здесь в этих строчках — прости ты меня, прости!..». И тут Лена упала лицом в строчки, и они, написанные простой шариковой ручкой, впечатывались одна за другой в её мокрое от слёз лицо…

Это был не дневник, нет. В нём не было ни дат, ни даже указания годов. Это была выплёскиваемая волнами тоска по ней, не высказанная ей, ни разу, никогда, и безудержная боль оттого, что он никак не может переступить через себя, оттаять наконец. Ну, почему, почемуууу???? Почему он бумаге доверял, а ей, живой, которую видел дома каждый вечер, которая дышала, чувствовала, жила абсолютно с ним одним в унисон, почему ей он ни разу ни полсловом не сказал хоть что-то из того, что было в этих записях?

И опять Елена читала, хотя строчки скакали и бегали, но она всё равно читала: «…родная моя, единственная, знаю, уверен, что ты когда-нибудь простишь меня и за чёрствость, и за глухое молчание, и за то, что я заледенел, сам не могу себе этого объяснить. Но я люблю тебя сейчас ещё горше, ещё больнее, чем тогда, в юности. Я не могу жить без моей работы, я без неё зачахну, но над всей моей ненасытностью работой — ты и только ты, и наши двойняшки, я так люблю тебя, родная моя, Ленка моя, Ленка моя, я и на том свете буду ждать только тебя…»

Елена бухнулась всем лицом в раскрытую тетрадь, слёзы потоками размазывали недочитанные строчки, и строчки опять и опять отпечатывались на лице, и мир перестал существовать, и всё на свете прекратилось для дальнейшей жизни: «Ну, почему, Андрюша, почемууууу???»

…Елена страшно вздрогнула всем телом и пришибленно вскрикнула, когда на затылок вдруг мягко легла ладонь чьей-то руки. Она вскинула голову с отпечатанными на мокром лице строчками: на краю стола примостился и смотрел на неё с невыносимой тоской и нежностью совсем молодой Андрей…Она хотела вскочить, страшно закричать, но как сквозь плотный туман услышала: «Мама, ты так плачешь…Я лишь хотела погладить тебя по голове…». Это была дочь, Майя. Почему-то дочь, а не сын, вышла абсолютной копией молодого Андрея и лицом, и всей внешностью, и даже характером, а уж со своей короткой стрижкой — одно лицо.

Невозможно совсем и никогда изжить из души жгучую боль оттого, что нет и не будетуже никогда возможности взять любимого, ушедшего с