Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джинсов еще нет. А у кого и были, тот не пришел бы в них в актовый зал.
Студенты 1966 года. Нас объединяет многое: Александр Грин и Ремарк, Бёлль и Хемингуэй. Стихи Когана (не забыл «Бригантину»?) и Кульчицкого. Каждый номер «Юности» с Аксёновым, Битовым, Анчаровым, Гладилиным и Вознесенским. «Пепел и алмаз» А. Вайды, «Как быть любимой» Хаса. «Один день» Солженицына и материалы ХХП съезда с первой правдой о Сталине.
И наконец, песни. Мы почти ничего не знаем об авторах — Высоцком, Визборе, Кукине. Но это неважно. Мы пропитаны их мелодикой, ритмом, смыслом. Они как первый утренний глоток. Их нотно-рифмованный код доступен нам, кажется, с детства.
Вряд ли они, как потом скажут, противостояли официальной эстраде. Ведь мы пели и «Голубые города», «Если радость на всех одна». А наши девушки — «На тебе сошелся клином белый свет», и «Там, где сосны». Были дороги нам и Бернес, и Шульженко, и Майя Кристалинская. .
Мы в актовом зале. С песней о нём выходят второкурсники истфилфака Нина Нечаева и Лёня Попов:
Старый актовый зал наш
В электрическом свете,
Где сегодня обычный
Наш студенческий бал,
Тихо кружатся пары
На блестящем паркете,
И студенты танцуют,
И студенты танцуют
Любимый вальс.
Я слушаю. На сцене Боря Львович. Он учится на физфаке, но, как потом признается, не может починить выключателя. Именно он создал наш песенный клуб. Это про него потом будут петь:
Он стал душой любого общества,
Хотя фамильи не имел,
Зато имел он аж 2 отчества
И пел со сцены, что хотел.
Это он создаст позже театр «Зримая песня». Это он будет прямо по телефону петь мне только что узнанную песню Галича. .
Весь вечер он будет на сцене. Отдыха не узнает его гитара (добрая, кстати, самая, за 9 р. 60 коп.) Он будет петь и соло, и а капелла. Объявлять выступление своих друзей и гостей. Своими приколами (как сейчас говорят) или Богом данными задирать зрителей и слушателей, зримых или незримых.
А потом над микрофоном встанет друг Бориса, тоже физик, Валя Жихарев. Светловолосый, нежнейшей лирик, он выйдет с «Атлантами» Городницкого. И голос его захолодит душу, если у тебя жива память о петербургском небе:
Держать его махину
Не мед со стороны.
Напряжены их спины,
Колени сведены…
Но жить еще надежде
До той поры, пока
Атланты небо держат
На каменных руках. .
Элегантно сдержанный Толя Макин появляется перед нами в неизменных затемненных очках. Таких нет ни у кого в зале. Но они были у главного героя всех фильмов Анджея Вайды Збигнева Цыбульского. И это делает Толю неотразимым в глазах очень красивых девушек (в очках и без) некоторых казанских ВУЗов. И песня Визбора «Вставайте, граф!» неотделима от имиджа (и этого слова еще нет) вдруг посуровевшего Толи:
И граф встает. Ладонью бьет будильник.
Берет гантели. Смотрит на дома.
И безнадежно лезет в холодильник,
А там зима, пустынная зима.
Он выйдет в город,
Вспомнит вечер давешний,
Где был, что пел, где доставал питье.
У перекрестка встретит он товарищей,
У остановки подождет ее. .
Саша Филиппов впервые выходит к микрофону. Немного сутулясь и отведя голову вправо, будто для ее руки, он приглушенно выговорит в зал не свое одиночество:
Не гляди назад, не гляди.
Только имена переставь,
Спят твои глаза, спят дожди,
Ты не для меня оставь.
Перевесь подальше ключи.
Адрес поменяй, поменяй,
А теперь подольше молчи -
Это для меня. .
Господи, это Клячкин, это гимнастерка, это сухие волосы на ветру, это вагон. И колонка с ледяной водой. Помнишь?
Но вдруг Сашина гитара взрывается неумолчно колокольно-верстовым ритмом… Имя автора стихов ничего никому не говорит, какой-то Иосиф Бродский. Но песня!
Что, мир останется прежним?
Да, останется прежним,
И ослепительно снежным,
И сомнительно нежным.
А значит, не будет толку
От веры в себя да в Бога,
А значит, останутся только
Иллюзия и дорога.
Самый старший из выступающих, наверное, Эдуард Скворцов. Такого чёртова колдовства, с каким он владеет гитарой, на этой сцене еще не было. Диво продлилось, когда в переливы струн упал его голос и понесся, кружа по всему залу:
Несовершенны меры лиха и добра,
Всё постепенно будет жизнью перемолото
Бывает, видишь россыпь серебра,
Не замечая под ногами груды золота.
Но скоро осень — золотистая пора,
И незаметно дни становятся короткими,
Ты видишь: в небе тают нити серебра,
А в мыслях снова расстаешься с самородками.
Эдуард завораживал зал чуть ли не полчаса. А от исполнения им тонко ироничных и тонкострунных песенок Юлия Кима зал кричал и стенал в меру возможностей, разумеется.
Но все же больший успех выпал нашему гостю из КАИ Семёну Каминскому, прославленному руководителю СТЭМа. Появление его было мгновенно. И вот он уже приник к микрофону, тихо сетуя на эту бесконечную вечернюю осень за нашими окнами:
Осень злая, осень злая,
В прятки я с тобой играю,
Я в ладони лето спрячу,
Вьюгой волосы взлохмачу,
Старость спрячу я в морщинах,
А весну в веснушках сына.
Гостю можно было повольничать в чужом порту — на нашей сцене. Чем он, молодец, и не преминул воспользоваться. За песенку Ю. Кима про учителя обществоведения тогда бы по головке не погладили:
Вундеры и Киндеры
Вовсе замучили, не жалея
Сил молодых,
Задают вопросики
Острые, жгучие,
А я все сажуся на них.
Выберу я ночку глухую, осеннюю,
Уже давно я всё рассчитал,
Лягу я под шкаф,
Чтоб при легком движении
На меня упал «Капитал».
От незатасканной лирики — к злой иронии, от совсем не дурашливой бесшабашности к неизведанному трагизму — так шли к нам песни Каминского.
Для многих тогда он открыл песни Александра Галича. Немалую долю мужества надо было иметь в тот год, чтобы выкрикнуть в зал то, что таилось под горлом, душило и мешало жить:
Говорят, что где-то есть острова,
Где четыре не всегда дважды два,
И не от лености, и не от бедности
Там нет и не было черты оседлости.
Вот какие есть на свете острова. .
Говорят, что где-то есть острова,
Где неправда не бывает права,
Где совесть — надобность, а не солдатчина,
Где правда нажита, а не назначена. .
Вот какие я придумал острова. .
Вечер продолжается. Ребята сменяют друг друга на сцене, чтобы успеть сказать нам быть может, о том,