— Утром Амели написала мне сообщение, что вы сегодня встречаетесь, и предложила тоже прийти. Ты ведь не возражаешь, правда?

Одно мгновение Лаура выглядит испуганной и неуверенной. Раньше на ее лице часто можно было заметить такое выражение, но в последнее время оно практически исчезло. Как жаль видеть его снова. Она не уверена в том, что ее хотят здесь видеть. Мне становится стыдно, в основном потому, что я, в отличие от Амели, действительно не хочу ее видеть, хотя вины Лауры в этом нет.

— Замечательно, что ты пришла. — Я обнимаю ее и изо всех сил стараюсь поверить в собственные слова. — А где Эдди?

— У своего отца.

Я внутренне готовлюсь к злобной тираде, направленной в адрес Оскара. Не припомню, чтобы она хоть раз упустила случай в подробностях рассказать о недавно совершенных им проступках. Всегда что-нибудь находится. Кроме ухода от Лауры и Эдди, преступления Оскара против человечества состоят в том, что он постоянно покупает Эдди не тот йогурт; что Эдди упал на детской площадке (понятно, что Эдди мог упасть независимо от того, кто в этот момент за ним смотрел, — здесь вся соль в том, что это случилось, когда он находился на попечении Оскара); что он уложил Эдди спать не в урочный час; что он кормил Эдди едой с большим содержанием соли и добавок (Лаура, естественно, тоже этим грешна, но…); что он уехал из города как раз в день рождения Эдди; что, вернувшись, он в качестве компенсации купил Эдди дорогую и бесполезную игрушку… Боюсь, этот список можно продолжать до бесконечности. Но сегодня Лауре, похоже, нечего поведать нам об Оскаре.

— Не могу думать ни о чем, кроме Вегаса. Подумать только, через три недели и один день мы будем лететь в самолете! — Она хихикает.

— Я тоже много об этом думаю, — признаю я.

Лаура улыбается и принимается напевать. Это можно слушать, потому что ее голос ангелы должны были дать мне.

Она улыбается и светится мягким внутренним светом. Она не догадывается, что этим она выводит меня из себя. Я понимаю, что должна быть рада тому, что она наконец-то нашла мужчину, который ей небезразличен и которому небезразлична она.

Мне приходит в голову, что в один прекрасный день они могут решить пожениться, и тогда им придется заполнять бумаги и отвечать на вопросы. Стиви будет вынужден признаться, что он уже был женат. Лаура наверняка захочет узнать на ком. Даже если нам удастся разрешить эту трудную ситуацию, возникнут другие, не менее трудные. Я не смогу присутствовать на их свадьбе, потому что мать Стиви узнает меня. А если я не пойду, то как я объясню это Лауре? По той же самой причине Лауру и Стиви нельзя будет приглашать ко мне на семейные торжества — потому что вдруг на них появятся мой отец или братья и узнают его? Я даже не могу представить, какое чудовищное везение потребуется мне для того, чтобы прожить следующие сорок лет и избежать губительного разоблачения. Я не говорю Лауре ничего из этого. Вместо этого я спрашиваю:

— Не хочешь на днях пройтись по магазинам? Купим каких-нибудь вещей в дорогу.

— Белла, мне очень приятно, что ты это предложила, — Лаура улыбается, — но, знаешь, я уже совершила набег на «Манго» и «Топшоп». — Затем ее улыбка вдруг гаснет, и на лице появляется озабоченное выражение. — Ты уже знаешь насчет бедняжки Фрейи? Над ней издеваются в школе.

— Что? Кто? Ты ходила в школу? Разговаривала с учителями? Почему ты мне не сказала? Это просто возмутительно.

— Тебе и без этого есть о чем беспокоиться. Кроме того, я думаю, что там все не так уж страшно. Фрейя крепкая девочка — и физически, и психически. Я буду отслеживать ситуацию.

— Амели! — Я искренне возмущена. Разве мать не должна защищать своего ребенка? Как она может быть такой спокойной? — Расскажи мне все в подробностях, — требую я.

— Одна девочка дергает ее за хвост и говорит, он выглядит по-дурацки. И еще она отняла у нее карандаши и укусила ее, что недопустимо в их возрасте.

— Дети такие жестокие, верно? — бормочу я. — Школьная игровая площадка — это настоящие джунгли. Ну вот, например, сколько раз тебя кусали за прошедшую неделю?

Лаура краснеет.

— Я не имею в виду укусы как часть любовной игры, — злюсь я. — Я говорю о тех случаях, когда тебе при этом говорят, что от тебя воняет, или спрашивают, где ты купила свою одежду — не на благотворительной распродаже?

— Фрейя достаточно умна для того, чтобы понимать, что эта девочка просто завидует, — говорит Амели. — Это буря в стакане.

Во мне поднимается гнев. Ясно, что над Амели никогда в школе не издевались, иначе она бы сейчас горела желанием оторвать голову этой хулиганке.

— А эти издевательства не могли начаться после того, как погиб Бен? — спрашиваю я.

— С чего ты взяла, что это имеет какое-то отношение к смерти Бена? — спрашивает Амели.

— Это просто предположение.

— Тебя начали задирать в школе после смерти матери? — спрашивает Амели.

Она проницательна до такой степени, что становится страшно.

— Мы не обо мне говорим, — отвечаю я.

Мы и правда говорим не обо мне, но почему тогда глаза у меня наливаются слезами?

— Думаю, что о тебе, — невозмутимо констатирует Амели. — Ты ощущала себя покинутой, когда твоя мать умерла?

Я боюсь пошевелиться, потому что чувствую, что расплачусь, даже если просто кивну. Я не собираюсь лить слезы из-за насмешек и унижений двадцатилетней давности. Это просто глупо. Наверное, это проблемы сегодняшнего дня сделали меня такой чувствительной к прошлым обидам.

— Я уверена, что твой отец и братья делали все, что могли, чтобы тебе жилось получше, но тебе, скорее всего, все равно было нелегко расти в семье, где кроме тебя остались одни мужчины.

Вообще-то отец и братья не делали для меня почти ничего, но я не собираюсь делиться этим с Амели. Дети в школе дразнили меня тем, что я выгляжу как мальчишка. Так оно, наверное, и было, потому что ходила я в основном в обносках, оставшихся от братьев. С деньгами у нас в то время было худо, ведь после смерти матери отец не работал. Не потому, что ему не на кого было оставить детей или он был убит горем, — он не работал, потому что все время был пьян. Дети кричали, что от меня воняет грязными тряпками и пивом. И возможно, они и в этом были правы.

— Кто спас тебя, Белла? — спрашивает Амели.

— Я не хочу об этом говорить, — говорю я, глядя Амели прямо в глаза. По крайней мере, ей хватает порядочности побледнеть, встретив мой взгляд. Но она очень целеустремленная женщина.

— Почему же? За все те многие часы, что мы посвятили разговорам о Бене, ты ни разу не сказала: «Я это понимаю». Но ведь ты должна была понимать, разве нет? Потеряв мать, ты ощущала в душе то же горе, злость и страх, что и я после смерти Бена.

— Я была всего лишь ребенком.

— Из-за того, что ты была всего лишь ребенком, по тебе это должно было ударить еще сильнее.