Ян Шукальский стоял перед образом Святой Девы, глядевшей вниз из ниши между камином и окном. Пока примитивная, суеверная часть мозга обращалась за помощью к Божьей Матери, его рациональная, прагматичная часть искала утешения в писаниях и интеллекте героя страны Адама Мицкевича. Слова поэта заполнили его сознание и подействовали так, как никакая обычная молитва не могла подействовать. «Теперь моя душа воплотилась в мою страну…»

Доктор взглянул на двух человек, сидевших за столом напротив. Его сердце переполнилось благодарностью к ним. В столь поздний час им не без труда удалось прийти сюда. С этими людьми его объединяет чувство товарищества, особые узы, которые странным образом сблизили его с ним и больше, чем с кем-либо за всю жизнь. Шукальский понял, что даже Катарина, его нежная и идеальная жена, которую он всегда преданно любил, не входила в этот круг. Ян начал думать, что он сильно недооценивал свою ассистентку. Впервые за год, в течение которого они работали вместе, он не только восторгался ею, но и чувствовал, что никогда не захочет расстаться с ней.

– Давайте улетим… – пробормотал Шукальский больше себе, нежели своим гостям. – Слава богу, у нас еще есть крылья, чтобы вернуться. Улетим, и никогда больше не станем летать ниже…

– Что вы сказали?

Он улыбнулся отцу Вайде.

– Я цитировал Мицкевича. Он сумел передать точными словами то, о чем я думаю.

– Я скажу вам, о чем я думаю, – проговорил священник, глядя на часы. – Никак не пойму, где этот мальчик.

Пиотр немного заволновался. Это плохой признак. Уж когда-когда, но сегодня ночью, собравшись осуществить свой план, они должны полностью владеть эмоциями. Однако доктор сочувствовал священнику. Предстояло дело, которое никому из них не доставит удовольствия.

– Вы правильно решили, – спокойно заключил он. Но Вайда не расслышал его слова. Он смотрел на изображение Мадонны.

Точно в полночь раздался долгожданный стук в дверь. Открыв дверь, Шукальский тихо сказал:

– Входите. Ганс. Вы пришли вовремя.

Молодой человек проскользнул внутрь. Он надел свитер и широкие штаны, а в руках вертел знакомый вязаный колпак с помпоном.

– Вас заметили? – тихо спросил Шукальский.

Кеплер отрицательно покачал головой и оглядел помещение. Он почувствовал напряженную атмосферу, и ему стало не по себе.

Его глаза задержались на умывальнике, стоявшем в углу, на фарфоровом кувшине и такой же раковине, на аккуратной стопке белых полотенец и нескольких туалетных принадлежностях врача. Среди всего этого оказалась одна новая вещь – на раковине лежала широко раскрытая опасная бритва, ее лезвие сверкало. Пока Кеплер смотрел на нее, доктор Душиньская встала и подошла к двери. Она закрыла ее на засов, обернулась и прислонилась к ней.

Кеплер быстро взглянул на Шукальского.

– Что случилось? – спросил он.

Как всегда, лицо врача ничего не выражало, по нему ни о чем нельзя было догадаться. Его голос звучал бесстрастно. Так ведет себя профессионал.

– Ганс, – сказал он, – садитесь, пожалуйста.

– Что случилось? Что не так? Вы говорили, что анализы дали положительный результат…

– Да, это так. Но есть еще кое-что… – Шукальский вздохнул. – Ганс, нас в этой комнате четверо, только мы знаем об эксперименте, и только мы вчетвером знаем, что он удался. Теперь у нас появилась надежда заставить нацистов поверить, что здесь, в Зофии, разразилась эпидемия тифа и, возможно, даже в окружающих город деревнях. Если у нас получится, немецкие власти сами объявят, что этот край охвачен эпидемией, и весь военный транспорт пойдет по другому маршруту. Если нам повезет, даже военный персонал, уже размещенный здесь, сократят до минимума. Теперь в наших силах вырвать тысячи жизней из рук нацистов.

Кеплер краем глаза заметил какое-то движение. Он обернулся и увидел, что отец Вайда встал у маленького умывальника. Кеплер снова взглянул на раковину и открытую бритву. По неведомой причине он начал дрожать.

– Ганс, – продолжал Шукальский монотонным голосом, – Дитер Шмидт проинформировал меня, что вам надлежит явиться к вашим командирам, как только вы поправитесь.

– Только не это…

– Кеплер, я больше ничем не могу вам помочь.

– Но я не вернусь! Клянусь, я не вернусь!

Шукальский покачал головой.

– Теперь у вас гораздо меньше шансов сбежать, чем две недели назад. Теперь вы попали в поле зрения Шмидта, он будет спрашивать о вас, интересоваться вашим здоровьем, чтобы можно было доложить об этом вышестоящему начальству. Убежать сейчас будет трудно, практически невозможно.

– Но я попытаюсь!

– Ганс, думаю, что вы не понимаете сложившейся ситуации. Мы не можем пойти на риск и выпустить вас из Зофии. Разве это непонятно? Сейчас на карту поставлены тысячи жизней. Нам нельзя рисковать и позволить вам говорить.

– Но я не буду говорить!

Кеплер огляделся на застывшие лица и вдруг почувствовал странную слабость в коленях. Он упал на пол и зацепился за стол.

– Отпустите меня… – прошептал он.

– Кеплер, мы пытались помочь вам, – угрюмо сказал Шукальский. – Но теперь вы вернулись к тому, с чего начинали. Только на этот раз… вы знаете слишком много. От вашей жизни зависят тысячи жизней.

Отец Вайда с застывшим в полной решимости лицом взял бритву, доктор Душиньская загораживала дверь спиной. Ян спокойно произнес:

– Кеплер, мы втроем уже все обсудили. Лучше пожертвовать одной жизнью, чем тысячами. Мы пришли к единому решению и выполним его. Ради безопасности нашего плана, Кеплер, вам придется умереть…

Давид сидел, обхватив лицо руками. Стоявшие вокруг костра услышали, что он пробормотал:

– Я убью этого мерзкого палача!

Мойше посмотрел на юношу озабоченным взглядом, затем тихо сказал:

– Давид, тебе не следовало ходить в Зофию, и уж ни в коем случае днем.

Давид вскинул голову, его глаза сверкали, по щекам текли слезы.

– А почему нет?! – воскликнул он. – Вы ожидали, что я пойду туда после того, как вы мне разрешите?

– Это было опасно…

– Мойше, это всегда опасно! Мне надоело сидеть и ничего не делать в то время, как каждый день убивают все больше и больше людей! – Голос Давида стал пронзительным и эхом отдавался среди стен пещеры. – Мойше, это были невинные люди! Они совершили такой мелкий проступок. Украли еду, боже милостивый! Было видно, что их пытали. Скорее всего, этим занимался Шмидт, стараясь выбить из них информацию о нас. Разве тебе непонятно? Разве вам всем непонятно?

– Мне понятно, – раздался спокойный голос.