Muette, helas! ta voix, muette;

En vain je prie:

Elie est bien loin, Elisabeth,

Dans sa patrie...

и, наконец, веселое лукавство М. Кузмина:

— «Julie, a quoi bon cet aveu?

N’est-ce point assez qu’un tel feu

Vous cause mille ardeurs maudites».

— «Qui, mais j’ai vu le camélia

Qui, hier, au bal, vous rallia

Tel coup d’oeil — Vous y répondotes!»

— «J’en jure, par tous mes aieux,

Que je n’en veux qu’a vos beaux yeux

Aveugles — Et fi d’Amanda!»

Библиография крайне неполна и для некоторых поэтов доходит только до 1910 г. Предисловие Валерия Брюсова, сжатое и содержательное, не давая русскому читателю ничего нового, прекрасно объяснит иностранцу положение русской поэзии в ее недавнем прошлом. Что это уже прошлое, думает и Жан Шюзвиль, который напечатал в «Mercure de France» (1 ноября 1913 г.) интересную, но грешащую крайней неосведомленностью статью о новейшей русской поэзии.

66. Африканское искусство

Африканское искусство — для многих это сочетание слов покажется странным. Ведь мы привыкли считать искусство частью культуры, а самую культуру понимать как способность к накопленью знаний и ощущений и уменье передавать или воспринимать их с помощью памятников, изустных преданий и общественных учреждений. Такой культуры среди африканских племен действительно нет или, по крайней мере, очень мало. За исключением древних государств северного побережья, и когда-то могучей Абиссинии, этой младшей сестры Византии, мы находим мелкие банды дикарей, отделенных друг от друга непроходимыми лесами, болотами, пустынями, которые мешают им не только слиться, но даже узнать о существовании друг друга.

Иногда то в том, то в другом племени вспыхивает присущий ему гений, является жажда завоевания, и оно проходит тысячи миль, само не зная куда и зачем; когда же храбрейшие будут перебиты, женщины возропщут слишком сильно и место покажется удобным для жизни, племя останавливается, распадается на бесчисленные кланы и начинает свое прежнее существованье. Через два-три столетья даже европейские ученые не в силах узнать, когда и каким образом появилось в такой-то местности такое-то племя.

67. Мария Левберг. Лукавый странник. Петроград. 1915. Цена 60 коп.

Л. Берман. Неотступная свита. Петроград. 1915.

Михаил Долинов. Радуга. Петроград. 1915. Цена 75 коп.

Александр Корона. Лампа Аладдина. Петроград. Цена 1 руб. 25 коп.

Чролли. Гуингм. Петроград. 1915. Цена 25 коп.

Анатолий Пучков. Последняя четверть Луны. Петроград. 1915. Цена 1 руб.

Тихон Чурилин. Весна после смерти. Москва. 1915.

Граф А. А. Салтыков. По старым следам. Петроград. 1915. Цена 1 руб. 25 коп.

Князь Г. Гагарин. Стихотворения. Петроград. 1914.

Владимир Пруссак. Цветы на свалке. Петроград. 1915. Цена 1 руб.

Стихи Марии Левберг слишком часто обличают поэтическую неопытность их автора. В них есть почти все модернистические клише, начиная от изображения себя как рыцаря под забралом и кончая парижским кафе, ресторанами и даже цветами в шампанском. Приблизительность рифм в сонетах, шестистопные строчки, вдруг возникающие среди пятистопных, словом, это еще не книга, а только голос поэта, заявляющего о своем существовании.

Однако во многих стихотворениях чувствуется подлинно поэтическое переживание, только не нашедшее своего настоящего выражения. Материал для стихов есть: это — энергия в соединении с мечтательностью, способность видеть и слышать и какая-то строгая и спокойная грусть, отнюдь не похожая на печаль.

...Я вышел как-то из дома,

Без взрослых, совсем один.

Со мною встретились гномы

В саду у пестрых куртин.

Все с ветками темной ели,

И только один с жезлом;

Они смеялись и пели,

И звали меня в свой дом.

Так звонко они смеялись,

Как будто им было смешно,

Смешно, что они притворялись

Веселыми очень давно...

Эти и последние в книге стихи показывают, что Мария Лёвберг начинает учиться овладевать своим материалом с тем сознательным упорством и бессознательной удачей, какие даются в удел только поэтам.

Л. Берман в своей исключительно приятно изданной книге является гораздо более совершенным поэтом. У него есть свое мироощущение, скептицизм в применении к повседневности, переходящий в высших планах в совестливость духа. Ничего совсем плохого в книге нет, очень многие строфы радуют своей неожиданностью, точностью и певучестью. Внушает тревогу только отсутствие своих тем, достаточно ярко очерченных, значительных переживаний, ощущения трагической обреченности искусству. Поэт довольствуется интересным сопоставлением, удачным эпитетом, звонкой строкой, чтобы из этого сделать стихотворение:

Ты часто поздно над Невой

Проходишь поступью усталой;

Тоска нескромной синевой

Обводит глаз твоих провалы.

Не поднимая головы,

Следишь в раздумьи молчаливом,

Как туфель черные тесьмы

Тройным сплетаются извивом.

Принять ли подлинно за ложь

Твои небрежные признанья,

Что восемь жизней ты живешь,

Храня о всех воспоминанья?..

Будем надеяться, что некоторая бледность стихов Л. Бермана происходит только от неуверенности в своих силах и желания какой бы то ни было ценой в каждом случае одерживать победу над темой.

У Михаила Долинова есть предвзятая мысль — писать, как писали французские поэты XVIII века и их русские эпигоны. Всегда подозрительно, когда поэт хочет быть не самим собой, а кем-то иным. Невольно думается, что у него нет своих заветных мыслей, впервые рожденных сочетаний слов. В лучшем случае вместо поэзии получается искусное рукоделие, но обыкновенно Муза, присутствующая при создании каждой ритмической речи, мстит пренебрегшему ею каким-нибудь особенно обидным способом. Так вышло и в данном случае. М. Долинов бесспорно культурен, умеет писать стихи, но он какой-то Епиходов поэзии, и неудача — она такая же крылатая, как ее сестра удача — преследует его на каждом шагу, заставляя совершать ряд неловкостей:

Нагорный ключ благословенной лени!

Я преклонил косматые колени...

...и лишь затем выясняется, что разговор идет не о человеке, а о фавне:

Я заколдован небылицами,

Я вижу сон по воле Феба:

Как будто розы стали птицами

И быстро улетели в небо!

...в этой совсем не плохой строфе слово «быстро» вызывает острокомический и, увы, не предусмотренный поэтом эффект:

Увы,