когда он пропал, очень расстроился. Мартышонок был ужасно пуглив, и я сначала хотел назвать его Джара, что на местном наречии означает «лев»; однако более удобным оказалось простое «бубу» («обезьяна»). Должно быть, малыш всё это время просидел в кроне сырного дерева во дворе, потому что сегодня утром, когда чернокожие рабочие ели под деревом кускус, вдруг спустился к ним поглядеть, что же они такое едят.

Пока мы с Фонтеном беседуем на веранде, к нам в гости заглядывает Батуре, сын императора Самори, вождя племени малинке60. Царство Самори некогда было поистине огромным, оно простиралось на пятьсот с лишним километров. На старинной карте Африки, которую Дероко дополнил забавными рисунками и прислал мне на память, вся эта часть Африки, почти на несколько сотен километров удалённая от океана и охватывающая добрую часть Судана вплоть до Нигера, осталась белым пятном с одной лишь пометой: «Государство Самори». Самори, простой странник из Бисандугу, ведя священную войну против язычников, создал централизованное государство Уасулу. Из тридцати семи лет доблестного правления этого негритянского предводителя пятнадцать были ознаменованы кровавыми войнами с Францией. Он был беспощаден: замуровал родного сына, а когда через пять дней обнаружил, что тот ещё жив, собственноручно утопил его; зарыл живьём в землю собственную дочь за то, что она поздоровалась с неким пленником. Спустя два-три года после того как его сослали в Габон, он загадочным образом погиб. Его сыновья развеяли славу и богатство отца и вернулись к обычной жизни в племени.

Один из них, Батуре, мусульманин и марабут, живёт так, как начинал его отец и как живёт всё племя дьюла: на нём синяя накидка, он торгует слоновой костью, каучуком и карите. На лице его ироничная улыбка, он, ничуть не кичась своими предками, кочует между Конго и Нигером. Долговязый, с козлиной бородкой под мясистой губой, всегда сутулый и усталый, лоб вечно в пыли от поклонов. Фонтен его подначивает, называет Орлёнком, заключает с ним скоропалительные сделки и лишь потом предлагает ему присесть. «Его отец был настоящим гением – как политик, организатор и воин. Для негров он всё равно что для нас Наполеон. А его сын Орлёнок не менее гениален в торговле».

– Мон пел повл’ом инфолтине; моа зениал селуман пул малсе е манзе! (Мой отес бедьний несцастний человек; мне гениальний толеко дла ходись и есь!), – смеётся Батуре.

На шее у него болтается несколько связок гри-гри – амулетов негров-мусульман.

Вечером на том же «Рено» едем в деревню, которая носит живописное название, в переводе – «Сырное дерево на лугу». И в самом деле, перед деревней растут два гигантских вековых дерева. Деревня почти неотличима от Куми, которую мы видели накануне. Такие же красные террасы, потрескавшиеся стены, тотемы, куры и козы. На земле сидит негритянка богатырского вида, она похожа на Милоша Обилича, изваянного Мештровичем61, только рядом с ней трое совершенно неотличимых друг от друга близнецов. Пока двое стремятся к её груди, враскачку её атакуя, как маленькие воины, третий дожидается своей очереди, неистово рыдая.

Напротив матери, возле входа в хижину, под потемневшей от солнца глинобитной стеной на трёхногом табурете сидит старуха. Рядом набросаны жерди – довольно невзрачные, но это драгоценное красное дерево лучших пород; иссохшее донельзя тело старухи тоже отливает багрянцем – оно испещрено волнами татуировок, похожих на прожилки твёрдого африканского дерева. Тут впору заподозрить, что всё это – и жерди, и стена, и старуха – сотворено из одного и того же дивного, прочного, многовекового материала. Её голова, вернее, крупный тёмный череп на тонкой шее, заставляет вспомнить изысканные египетские портреты. В ногах у неё возлежит африканская собака, выгрызающая из шерсти насекомых; на негнущихся коленях старухи дрыгается ребёнок, заходясь от плача.

У этой женщины, очевидно, последняя стадия сонной болезни (столь распространённой в Африке), носителем которой является муха цеце: больной, уже превратившийся в окоченевший скелет, не может приподняться или встать без посторонней помощи. Нет ничего печальнее, чем видеть в этой деревне малышей, которые, казалось бы, ещё пышут здоровьем, но уже снедаемы нарастающим недугом. Они тщетно пытаются прогнать сон.

Чуть дальше торговец, сидя в пыли на улице, продаёт горку священных наркотических фруктов – это всё та же горькая, отвратительная на вкус кола. Он отгоняет метёлкой мух от своей покрытой язвами руки. Одного уха у него уже нет, и теперь он теряет пальцы. У него проказа, которая рано или поздно поразит его сердце. Такое вот страшное горе постигло это селение: среди красных земляных хижин почти не найдёшь такой, чтобы на телах её обитателей не было симптомов либо проказы, либо сифилиса, либо других тропических болезней – будь то прекрасно сложённая девушка, стройная, как воин, или юноша-силач, кожа которого блестит от пальмового масла. Зараза разрушает и унижает их неповторимую красоту и молодость, которые, если не считать всего этого, так гармонично сочетаются с природой.

На обратном пути, при въезде в Бобо, на широкой площадке раздаётся гром тамтамов – здесь танцуют девушки. Они дружно поют и хлопают в ладоши, радостно кружась и попарно подпрыгивая. По случаю торжества они одеты в широкие голубые балахоны, которые, взвиваясь и опадая, кажутся большими цветами в быстро спускающемся сумраке.

Ночь в обществе белых Бобо. Весёлые, милые, приветливые люди, но у каждого за душой какая-то тайна, намёк на которую можно уловить из разговоров. Большой выбор аперитивов со льдом. Остаток ночи, прекрасной и звёздной, небывало хрустальной и прозрачной, провожу на террасе, порой сквозь сон слыша хохот гиен у реки – в самом центре города.

Ни свет ни заря просыпаюсь от того, что в мою комнату врываются птицы. Охваченный утренним ознобом, выскакиваю под открытое небо, представляя собой, должно быть, зрелище странное и забавное – я сильно волнуюсь. Нам предстоит отправиться в путь, на этот раз не грузовиком, а на «Рено» Фонтена, который всего за несколько часов доставит нас в Сикасо, это в двухстах пятидесяти километрах от Бобо. Машина столь мала, что я едва втискиваю в неё свои пожитки; перед отъездом прощаюсь с чернокожими слугами.

Некоторые из них, как, например, Самба, сопровождают меня от самого побережья океана. С Самбой, петляя то влево, то вправо, я преодолел более двух тысяч километров. Расплачиваясь с ним, не могу, впрочем, сказать, что сильно удручён расставанием. За время поездки он обленился и избаловался, строил козни другим неграм, тиранил носильщиков, которых я брал по пути, и даже воровал кое-что по мелочам. Случись мне снова нанимать на длительное время чернокожих слуг,