У сосеночки миленочка

Теперь я не прохлопаю.

Подхватила под руку Феню и пошла с нею позади всех, беспечно помахивая шапкой. Волосы у Женьки слегка растрепались, вились словно тонкие струйки дыма от костра.

А Максим стоял как замороженный. Что же это такое? Выходит, Женька о вчерашней прогулке всем теперь раззвонит! Ведь сама же повела к берегу, сама платок ему повязала и шапку взяла, сама влезть на сосну заставила. А теперь...

Поправляя длинные поленья, стреляющие острыми угольками, он ходил от костра к костру и, прячась от горького, едкого дыма, все время видел тонко вьющиеся Женькины волосы и вспоминал их запах, совсем не горький, а похожий на вкусную хлебную корочку. Глаза у Максима застилало слезой, утираясь, он размазывал по щекам хлопья сажи и не замечал этого. Ворошил в кострах поленья и повторял: "Ну, скажи, пожалуйста! Скажи на милость! А? В частушечку свою поместила..."

Он не понял главного: частушка пелась не о том, что было, а о том, что еще быть должно.

11

Лида положила на стол заново перепечатанный приказ и стояла, хмурясь, покусывая губы. Цагеридзе бегло пробежал по бумаге глазами. Напечатано все правильно. Лида была превосходной машинисткой. Она не только не делала собственных опечаток, но даже, ничего об этом не говоря начальнику, исправляла все его орфографические ошибки, которыми он иногда грешил.

- Вы чего ожидаете, Лидочка?

- А подписать. И я подошью.

- Мне придется, наверно, заплатить за испорченную бумагу и за все повторные перепечатки, Лидочка, но, кажется, и этот вариант мной не будет подписан. Хороший документ должен жить, а само слово "подшить" уже означает смерть для приказа. Поэтому смело можете его подшивать.

Цагеридзе был в приподнятом настроении. Ему хотелось шутить. Но он уже знал, что Лида шуток не любит. И сейчас она глядела на него серьезно, не понимая, как ей все-таки поступить с приказом. Нельзя же подшить неподписанную бумагу! Цагеридзе еще немного позабавился растерянностью Лиды, но подтвердил:

- Да, да, оставьте мне для размышлений только одну копию, а сам приказ в дело или, хотите, - в печь! Ступайте! И посмотрите, как там в красном уголке собираются люди.

Ему было весело и в то же время немного досадно. Он созвал рабочее совещание, пригласил всех желающих, а к разговору на народе был не совсем подготовлен.

Очень много времени пришлось провести с Павлом Мефодьевичем Загорецким, с его записями наблюдений погоды за тридцать лет и с целой кипой фотографических снимков читаутского ледохода. Павел Мефодьевич оказался человеком неторопливым, и, когда Цагеридзе спрашивал его, рассчитывая на самый короткий ответ: да или нет, - Загорецкий все равно доставал из нагрудного кармана толстой суконной гимнастерки очки, надевал их, аккуратно заводя оглобли за уши, некоторое время смотрел на собеседника, потом таким же неторопливым порядком водворял очки на прежнее место и говорил: "Итак, Николай Григорьевич, вы спрашиваете, случался ли на Читауте столь высокий ледоход, когда бы остров, образующий одну сторону акватории запани, не представлял собою препятствий для движущегося льда? Такой ледоход за обозримый период случался дважды. Но отождествлять оба эти случая неправомерно, ибо в тысяча девятьсот двадцать девятом году лед шел поверх острова вследствие общего очень высокого уреза воды, а в тысяча девятьсот тридцать шестом году образовался на Алешкиной шивере совершенно нелепый и, казалось бы, невозможный затор, который, подобно плотине, поднял воду в Читауте, включая и плес реки, где ныне расположен рейд. Я буду совершенно счастлив, Николай Григорьевич, показать вам фотоснимки этих ледоходов и ознакомить вас с моими записями об этих аномалиях. Вот, извольте..." Снова доставал очки и начинал неторопливые поиски. И так на каждый вопрос. Отвечал не просто, а непременно предъявив все имеющиеся у него на этот счет доказательства. Он отвергал обещания Цагеридзе поверить ему на слово: "Нет, нет, позвольте, Николай Григорьевич, почему же на слово? У меня все это очень точно записано. На свою память я не обижаюсь, но единственное, что может не требовать графического подтверждения, это таблица умножения". Но в целом весь разговор с Загорецким вообще-то был полезнейшим разговором. Он очень укрепил замыслы Цагеридзе.

И с Марией Баженовой долго и придирчиво они выверяли предварительные плановые расчеты, которые в самой основе своей получились что-то слишком уж ободряющими.

Потом он долго писал и правил снова после перепечатки свой приказ, с которым Лида теперь не знает, что делать. Все это после совещания, вероятно, полностью пойдет насмарку. Но должны же быть намечены какие-то позиции для разговора, должна быть выставлена и цель для стрельбы по ней критическими снарядами.

И было немного досадно, что так короток день. Вот уже восемь вечера, а он не успел предварительно перемолвиться даже с Герасимовым, опытнейшим в сплавных делах человеком. Да, кстати, не выяснил и точки зрения Василия Петровича, у которого как-никак в руках деньги.

Но все это пустяки, все это частности. В главном он убежден: идея абсолютно верна! Если же взять самое скверное, так это, пожалуй, то, что он не сумел ни пообедать, ни поужинать, а позавтракал ух как давно! Цагеридзе кликнул Лиду и, когда девушка снова вошла, беззаботно сказал:

- Я понимаю, Лидочка, что превышаю свои права. Но все равно. Иного выхода нет. Принесите мне из столовой, если она еще не закрыта, а если закрыта - из моего дома, из своего дома, откуда хотите и что хотите, но такого, чтобы можно было съесть, не отвлекаясь от разговора. Понимаете? Время не терпит. Я уже обязан пойти к людям - они собрались, но я не хочу на глазах у всех умереть с голоду. А жить без пищи больше я не могу. Вас не обижает моя просьба?

- Да нет, чего же... Для Лопатина я тоже ходила. Посылал за папиросами. Даже за спиртом.

По лицу Лиды пробежала тень. Как и всегда, когда она упоминала имя Лопатина. Цагеридзе уже знал из разных разговоров, что Лопатин просил Лиду выйти за него замуж, повторял свою просьбу чуть не каждый день до самого последнего своего часа, а сам между тем ходил ночевать куда придется. Василий Петрович однажды объяснил это так: "Любил первую. По всем законам, какие есть, - первую. Любил, словно лебедь. А она ушла. К другому. Подло ушла. И сына оторвала с собой. Притом с позором Лопатину: суд, елементы. А он ей не то елементы - все, что от зарплаты еще оставалось, все премии свои подчистую - все отсылал. Любил. Ништо - брала без звука! Он затосковал. Ну и пошло. В спирт ударился. Сплав - холодно. А там, под пьянку, у которой-нибудь пригрелся. Так, без тепла. Черт его знает зачем? Потом пошло и пошло. Слава: "Лопатин алкоголик, Лопатин распутствует". По фактам - все так. А на Лидку надеялся. Как первую, уже не любил. Это только раз у человека. А надеялся. Могла бы вытащить. Не поняла. Не поверила. Не захотела. Тоже правильно. Ей двадцатый, а ему за пятьдесят. Не совпадает. Попал мужик в беду, выходи сам как знаешь. В таком деле жестокость к себе быть должна. А у него полной силы воли не было".

Цагеридзе подумалось вдруг: а не понимала ли эта девушка и Лопатина, не понимает ли теперь вот и его, Цагеридзе, просто, так, что начальникам все дозволено? Как боится Лида, чтобы не оставался он ночевать в конторе! Убереги тогда себя от дурной молвы...