ресторане небоскреба в мужской компании; помещения и оборудование прекрасные, обслуживание быстрое. И вскоре вы уже снова беретесь за работу. После завершающего рабочий день коктейля опять метро, автобус, потом поезд и газета. На привокзальной площади среди сотни других находите свою машину; она спокойно поджидает вас с утра. Вы едете, вы входите в свой дом. Вы встречаетесь с женой в восемь часов вечера. «Привет, привет…». И что же? Ваша жена двенадцать часов в сутки одна. Она тоже прожила этот день, но совсем в другом времени. Она повидалась с подружками, почитала книжки, сходила послушать лекцию или посмотреть выставку; ее сознание заполнено иными мыслями, нежели те, что вертелись – да и по-прежнему вертятся – в голове ее мужчины. Муж несколько озадачен. Как восстановить контакт? Как столь разные напряжения сольются в одно? Согласия нет. Женщина в США склонна к духовности. Ее жизнь, которую она организует в одиночку, стоит дорого. Денег надо много. Обреченная на разбазаривание экономика США ворочает потоками долларов, но лишь малую толику из них можно положить себе в карман. Семь часов в сутки ничего не дают: четыре из них заняты пустыми делами и три потрачены на транспорт. У меня складывается впечатление, что эти мужчина и женщина, несмотря на всё их стремление, на самом деле испытывают сложности общения. И так каждый день, всю жизнь. Это вызывает у мужчины робость, неловкость. Женщина доминирует. Огромная потребность чего-то другого, не business, наполняет сердца людей, а общение невозможно из-за такой разницы напряжений. С каждым днем между ними углубляется ров, увеличивается дистанция. У женщины растут претензии и требования. Эта женщина для мужчины – будто недосягаемая мечта. Он заваливает ее знаками внимания: деньги, украшения, мебель, комфорт, роскошь, отпуск. Он в каком-то вечном отсутствии. Мужчина работает, чтобы однажды добраться. Добраться куда? Будет слишком поздно. Он уже слишком износится.

Не один я заметил это. Думаю, мне удалось обнаружить причину. Рискну высказать свое предположение: семья разорвана надвое, потому что города построены наоборот. Такова жестокая цена «великого расточительства».

Здесь принято говорить в шутку: «мужчины в США умирают в пятьдесят лет, потому что женщины устраивают им трудную жизнь».

8

Скорбный дух

«Мрачные входы в Эмпайр-Стейт-Билдинг (самый высокий небоскреб, позже лишенный этого звания Рокфеллер-центром)… Эта чернота полированного камня, эти стены, покрытые мрачными блестящими плитками… А в витринах модных домов на Пятой авеню эти мощные восковые манекены: ну, чем не Эсхил!»

Далее в моем блокноте идет следующая за-пись – настоящий крик отчаяния: «Ни одного дерева в городе!»… Трагедия жестокого существования, протяженного, растянутого от одного полюса (энергичная деятельность) до другого (представляющего собой беззвучное восклицание: «Ведь я же человек!»).

Hello, boy! Дружеское похлопывание по плечу.

Протянутая раскрытая ладонь: How do you do?

Радушие, заключающее в себе также огромное пространство колонизации, удовольствие от встречи и возможности оказать услугу.

До чего симпатичный тип! Здоровенная лапища, широкая улыбка и золотое сердце.

Но, бог ты мой, золото – это измельчитель сердец.

Эта сила появляется почти стихийно, из механизма, пространства, колонизации. И этой чересчур поспешной перемены: стать одним из сильнейших голосов в мире. Пробуждение чувства ответственности. Требование совести. Не ведая того, создать цивилизацию. Увидеть, как в течение десяти лет она на Манхэттене поднялась к небесам, потянулась к ним руками – явление, недоступное воображению, заранее не согласованное, стихийно возникшее – взрыв! Внезапно быть призванным, чтобы сыграть великую роль. Оказаться в точке перегиба кривой, когда решительные действия требуют остроумного решения. Перейти от инстинктивной смекалки к поступку прозорливого сознания.

Здесь, в этом сегодняшнем явлении, в США, признанном глашатае нового времени, природа подобного события столь внезапна, прыжок так высок, что может не хватить дыхания. Время серьезное. В трогательном сосредоточении США осознают свою ответственность и приобретают значительность. Обеспокоенность. Улыбке нет места в душах молодых людей; их грызет тревога. Улыбка присутствует в начинаниях зрелых людей, потому что они знают: они попытались, попробовали, оценили, приняли решение, сделали выбор. Улыбка свойственна зрелости.

Десять лет назад, когда еще не возникло это чувство ответственности, Америка двинулась во Флоренцию или в соборы Франции, чтобы удовлетворить свою тягу к прекрасному и склонность к безрассудству. Тогда США еще учились на примере других стран. В области большой архитектуры, они за два века превосходно преуспели в жилищном строительстве. Им удалось по-настоящему созидательно адаптировать чужие идеи: небоскребы, многоквартирные дома в стиле Renaissance и дома в «колониальном стиле». В 1925 году в Америке осознали, что наступили новые времена и их приход следует отразить в архитектуре. Небоскребы Манхэттена стали осовремениваться. Отныне работы «других» не существовало. Нужно было творить самим. Американцы, повторюсь, были всё так же по-юношески серьезны и торжественны. К тому же приток денег нарастал: такая безудержность могла рассчитывать на любой кредит. Неслыханные, колоссальные масштабы, самые роскошные материалы позволили континенту, который без колебаний пускал их в ход, найти себе подобающее выражение – суровую непреклонность; достоинство, подточенное меланхолией; величие, рожденное не той изящной, гибкой и многообразной математикой, каковою является пропорция, а преувеличением всех мер и нагромождением пышной материи.

Здесь выверяется дух: через продукты, программы или материалы он создает «розовое» или он создает «черное». В галереях небоскребов, в вестибюлях небоскребов, в фойе кинотеатров или театральных залов: везде царит скорбный дух, торжественность, которой еще не удалось встряхнуться.

Наряду с этим Бродвей ночью сверкает вереницей огней, движущихся снаружи, по улице. Внутри: бурлески или фильмы, театральные ревю никогда не бывают веселыми, скорее, трагическими или отчаянно сентиментальными. Чтобы расшевелить этот серьезный народ, Голливуд производит ошеломляющие «гэги», невозмутимого бродяжку Чарли, трагически одинокого Бастера Китона, равнодушных к обстоятельствам Лорела и Харди [107]. Это забавное кино проникает глубоко в американскую душу, потому что оно показывает правду: человек, занятый незамысловатыми проблемами своей души, внезапно оказывается один на один с несоразмерными, колоссальными случайностями. Перед этим простаком, невозмутимым, славным парнем, напичканным зачастую наивными общественными и альтруистическими идеями, и вокруг него разворачиваются чересчур грандиозные события, порой нечеловеческого масштаба. Сама диспропорция: бездна, на каждом шагу разверзающаяся перед чувствительными душами,