Из воспоминаний А. Е. Розена: «На Адмиралтейском бульваре, в двадцати шагах от императора, стоял полковник Булатов… Он имел два пистолета заряженных за пазухой с твердым намерением лишить его жизни: но рука невидимая удерживала его руку… Этот смелый воин, когда государь при личном допросе изъявил ему удивление свое, что видел его в числе мятежников, ответил откровенно: „Вчера с лишком два часа стоял я в двадцати шагах от Вашего Величества с заряженными пистолетами и с твердым намерением убить вас; но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало“». Что это — слабость? трусость? Но полковник Булатов ни до, ни после этих событий трусом не был. О воле этого человека свидетельствует его страшная смерть. В Петропавловской крепости «чрез несколько недель Булатов уморил себя голодом, выдержав ужасную борьбу: имея пред собой хорошую и вкусную пищу, он сгрыз ногти своих пальцев и сосал кровь свою».

Только отставной поручик П. Г. Каховский действовал в этот день последовательно и четко, словно хорошо отлаженный механизм. И. Д. Якушкин писал, что «Каховский прежде еще дал слово Рылееву, если Николай Павлович выедет пред войска, нанести ему удар; но Александр Бестужев после, наедине с Каховским, уговорил его не пытаться исполнить данное им обещание Рылееву. Переговоры эти между Каховским и Рылеевым, а потом между Бестужевым и Каховским были совершенно неизвестны прочим членам».

Император «пред войска» не выезжал, но военный генерал-губернатор Милорадович вплотную подъехал к восставшим и обратился к солдатам.

«…Милорадович был в нескольких шагах от них и начал уже приготовленную на случай речь. Тут Каховский выстрелил в него из пистолета, пуля попала ему в живот» (И. Д. Якушкин). По словам Якушкина, Н. К. Стюллер, полковой командир лейб-гренадеров, весь путь до Сенатской «шел со своим полком и не переставал уговаривать солдат вернуться в казармы; когда лейб-гренадеры поравнялись с Московским полком, Каховский выстрелил в Стюллера и смертельно его ранил».

Несколько раненых, неудачные атаки конногвардейцев, попытка уговорить солдат вернуться в казармы — после этого действия на Сенатской замерли. Войска императора взяли мятежные полки в полукольцо, толпы народа обступили площадь. Многие горожане вообще не понимали, что происходит, полагая, что это смотр, парад или учение… Не один час длилось странное противостояние, стояние на месте. М. А. Бестужев вспоминал: «День был сумрачный — ветер дул холодный. Солдаты, затянутые в парадную форму с 5 часов утра, стояли на площади уже более 7 часов. Со всех сторон мы были окружены войсками — без главного начальства (потому что диктатор Трубецкой не являлся), без артиллерии, без кавалерии, словом, лишенные всех моральных и физических опор для поддержания храбрости солдат».

«Всего было на Сенатской площади в рядах восстания больше 2000 солдат (на самом деле больше трех тысяч. — Е. И.). Эта сила в руках одного начальника, в виду собравшегося тысячами вокруг народа, готового действовать, могла бы все решить, и тем легче, что при наступательном действии много батальонов пристали бы к возмутившимся, которые при 10-градусном морозе, выпадавшем снеге с восточным резким ветром, в одних мундирах ограничивались страдательным положением и грелись только неумолкаемыми возгласами „ура!“» (А. Е. Розен)… Как это Александр Иванович Тургенев спросил: «Да что прибыли в таком стоянии?»

Это оцепенение, страдательное бездействие восставших непонятно. Был же план, пусть наспех выработанный, но был; бо́льшая часть декабристов на площади — военные, офицеры. О чем они думали в эти часы? Н. А. Бестужев в воспоминаниях «14 декабря 1825 года» писал: «Сабля моя давно была вложена, и я стоял в интервале между Московским каре и колонною Гвардейского экипажа, нахлобуча шляпу и поджав руки, повторяя себе слова Рылеева, что мы дышим свободою. Я с горестью видел, что это дыхание стеснялось. Наша свобода и крики солдат походили более на стенания, на хрип умирающего. В самом деле: мы были окружены со всех сторон; бездействие поразило оцепенением умы; дух упал, ибо тот, кто в начатом поприще раз остановился, уже побежден наполовину». Император тоже ждал, тоже не мог решиться на последнюю меру. Кажется, расслабляющее время этого дня длится бесконечно, ни одна чаша весов еще не перетягивает другую. Декабристам «через народ беспрестанно передавались обещания солдат полков Преображенского, Павловского и Семеновского по наступлению ночи присоединиться к войскам, стоявшим на Сенатской площади» (И. Д. Якушкин). Наконец, генерал Толь решился сказать императору: «Ваше Величество, прикажите очистить площадь картечью или отрекитесь от престола». Наступали сумерки, и обеим сторонам было ясно, что медлить больше нельзя. «Вдруг мы увидели, что полки, стоявшие против нас, расступились на две стороны, и батарея артиллерии стала между ними с разверстыми зевами, тускло освещаемая серым мерцанием сумерек», — вспоминал Н. А. Бестужев.

«Великое стояние» на Сенатской закончилось. Последние секунды промедления после команды императора: «Первая!», подхваченной командиром орудия Бакуниным: «Пли!», фейерверкер растерянно сказал: «Ваше благородие! Свои!» Бакунин оттолкнул его и сам поднес фитиль к пушке. «…Картечь из орудия посыпалась градом в густое каре. Восстание разбежалось по Галерной улице и по Неве к Академии. Пушки двинулись впереди и дали другой залп картечью, одни — по Галерной, другие — поперек Невы. От вторичного, совершенно напрасного залпа картечью учетверилось число убитых, виновных и невиновных, солдат и народа, особенно по узкому дефиле или ущелью Галерной улицы… Особенно в батальоне Гвардейского экипажа легли целые ряды солдат», — писал А. Е. Розен.

Залп картечи не только решил судьбу восстания — он стал началом массового убийства, расстрела правых и виноватых; картечь била в каре декабристов и в толпы горожан. «Боже ты мой, что тут такое поднялось! Весь этот народ разом вскрикнул; раздался визг, стон, такой вопль, что и в жизнь свою больше не слышал… Тут мать потеряла дитя; там младенца выбили из рук и растоптали. Все кричат, бегут и ничего не помнят» («Из воспоминаний петербургского старожила»). Все наконец определилось: есть бегущие и преследователи; военный автоматизм исключил сомнения.

Семеновский полк, солдаты которого собирались присоединиться к восставшим ночью, открыли батальонный огонь. Немногие, кого не сразила картечь на Галерной улице, добежали по ней до первого перекрестка — и попали под огонь Павловского гренадерского полка. Бо́льшая часть декабристов оказалась в потоке бегущих. Но некоторые из них под обстрелом обрели хладнокровие и решимость. Поручик М. А. Бестужев построил своих солдат в колонну на невском льду, чтобы вести их к Петропавловской крепости и занять ее. Но лед стал проламываться под артиллерийским обстрелом, и многие солдаты утонули. Добравшись с остатками Московского полка до Академии художеств, он приказал солдатам разойтись и прежде, чем скрыться самому, выполнил то, что предписано воинским этикетом в случае поражения: «Я подошел к знаменщику, обнял его, промолвив:

– Скажи своим товарищам московцам, что я, в лице твоем, прощаюсь навсегда с ними. Ты же отнеси и вручи знамя вот этому офицеру, который скачет впереди; этим ты оградишь себя от наказания.

Я еще постоял некоторое время, видел, как на половине площади Румянцева знаменщик подошел к офицеру, отдавая знамя, и как тот рубанул его с плеча. Знаменщик упал… Я забыл фамилию этого презренного героя, но помнится… он, повергая к ногам императора отбитое им с боя знамя, получил Владимира с бантом за храбрость!!!» (М. А. Бестужев. «Мои тюрьмы)».