— Естественно, раньше я считал их авторским вымыслом, но теперь у меня есть сильные сомнения. Видите ли, когда рукопись была уже в наборе, Николай Евгеньевич вдруг потребовал от меня забрать ее из типографии. Я ему отказал, о чем очень сожалею.

— Слышали? — обернулся Довгайло к Ивану Дмитриевичу.

— Да, я в курсе,

— И что вы об этом думаете?

— Думаю, что если Каменского убили как автора этой книжки, то издателю тоже угрожает опасность.

— Вы серьезно? — забеспокоился Килин.

— Вполне. Потому я и здесь.

Хозяйка пригласила всех к столу. Пока гости рассаживались, она окрасила донце первой чашки порцией заварки и передала ее горничной. Та склонилась к самовару. Тонкая, окутанная паром струйка, свиваясь, потекла из краника. Все молча наблюдали это священнодействие. В тишине слышался лишь голос Елены Карловны, она занимала севшего рядом с ней Рибо рассказом о том, как пьют чай в Монголии. Муж посвятил ее во все тонкости монгольской чайной церемонии, состоявшей, насколько понял Иван Дмитриевич, в строго последовательном превращении этого утонченного напитка в отвратительную похлебку с мукой, солью и бараньим салом. Сам чай выступал в роли топора, из которого, как известно, тоже получается неплохой суп.

Кто— то попросил соседа передать сахарницу, кому-то недосталось ложечки. Торопясь, пока этот беспорядочный разговор не вылился в чье-нибудь соло, Иван Дмитриевич обратился к сидевшему

напротив Довгайло:

— Петр Францевич, вы говорили мне, что сюжет «Театра теней» абсолютно неправдоподобен. На чем основано ваше мнение?

— На том, что монголы не верят в дьявола и в принципе не способны допустить самый факт его существования.

— Но почему? Мы не глупее их, а вот верим же! Во всяком случае, допускаем.

— Мы, европейцы, не желаем видеть, что силы тьмы — не армия, где есть нижние чины, офицеры, генералы и, наконец, главнокомандующий с самыми большими рогами. Зло — это хаос, безыдейный, безначальный и бесцельный, но если мы признаем, что в нем нет ни смысла, ни иерархии, нам придется сделать следующий шаг. Догадываетесь, какой?

Иван Дмитриевич покачал головой.

— Тогда, — продолжил Довгайло, — мы должны будем признать, что зло непобедимо. Хотя бы по одной той причине, что оно просто не подозревает о нашей с ним священной войне. На такое признание нам не хватает мужества.

— А монголам, значит, мужества хватает?

— Вера в сатану -утешение слабых, буддисты в нем не нуждаются. Сознание иллюзорности этого мира дает им силы мириться с его несовершенством.

— Чай остынет, пей, — велела мужу Елена Карловна. — С твоим горлом надо попить горячего. Сколько тебе положить сахару?

— Тихо! — Вдова постучала ложечкой по чашке, призывая к вниманию.

— …Мне доводилось видеть черновики Николая Евгеньевича, — рассказывал Шахов. — Легкость и прозрачность его письма достигались, оказывается, каторжным трудом. Это было своего рода подвижничество. Однажды он признался мне, что дьявол подмигивает ему из каждой написанной им фразы, где «что» налезает на «чтобы», нарушается ритм повествования или имеется какая-нибудь неточность в деталях.

Извинившись, Иван Дмитриевич выбрался из-за стола, прошел в переднюю и осторожно выглянул на площадку. Никого. Сквозь пыльные стекла полуэтажом ниже с трудом пробивался и без того неяркий свет майского вечера.

Когда он вернулся в гостиную, за столом царила тишина, Рибо читал наизусть по-французски. Нетрудно было понять, что он первый вызвался прочесть свой любимый отрывок из Каменского и декламирует рассказ «У омута» в собственном переводе, который, видимо, нравился ему больше, чем оригинал.

Иван Дмитриевич сел на свое место рядом с Шаховым. Тот шепнул:

— Все-таки я остаюсь при убеждении, что Каменский покончил с собой.

— А причина?

— Как у всех литературных неудачников: одиночество, безденежье, отсутствие перспектив. Беллетристика, она до поры до времени хороша, пока пишешь кровью сердца, а эта чернильница не бездонна. Сумел стать признанной величиной, как Тургенев, -можешь потом окунать перо в любую жидкость, никто и не заметит. Не сумел — или займись делом, или пиши, так сказать, на потребу, без претензий. На первое у Каменского не хватило таланта, на второе — ума, на третье — смирения. Эти свои книжки про Путилова он рожал в таких муках оскорбленного самолюбия, что проще было застрелиться. Да и они почти не приносили ему дохода. Вы не ездили на кладбище, но поверьте мне, похороны были нищенские, поминки еще-того хуже. Здесь уж сами видите, чем нас потчуют. Кстати, бутерброды с рыбой не советую. Рыбка, по-моему, с душком.

— Зато чашки, кажется, настоящего китайского фарфора.

— Это ничего не значит. Когда человек сражается с нищетой, посуда изменяет ему последней.

Рибо тем временем закончил чтение. Прозвучали похвалы стилю и мастерству пейзажных зарисовок, принятые переводчиком исключительно на свой счет. «Благодарю. Благодарю, господа», — говорил он, кланяясь на все стороны, как Пугачев перед казнью.

— Кто следующий? -спросила Каменская, выразительно глядя на Тургенева.

Тот прокашлялся, но Иван Дмитриевич опередил его:

— Я хотел бы.

— Вы? — изумилась вдова. — И что вы хотите нам прочесть?

— Рассказ «Театр теней», с вашего позволения.

— Весь?

— Он вообще-то невелик, но кое-что я могу опустить.

— Вам так нравится этот рассказ? — спросил Тургенев.

— Очень нравится.

— Интересно, чем он вас пленил?

— Тем, -просто, но внятно ответил Иван Дмитриевич, — что в нем заключена тайна смерти автора.

В гробовой тишине он поднялся, подошел к полке, где стоял большой фотографический портрет Каменского, повитый траурной лентой и окруженный почетным караулом из его раскрытых на титульных листах книг, взял сборник «На распутье» и вернулся к столу. Все следили за ним, как завороженные.

Из записок Солодовникова

Накануне выступления из Урги, возвращаясь к себе домой, чтобы в последний раз переночевать на моей городской квартире, я повстречал князя Вандан-бэйле, того самого, что на вечере у Орловой читал мне стихи Минского. Узнав, что я направляюсь в китайскую харчевню, он предложил вместе поужинать у него дома. Идти было недалеко, и я согласился.

За столом речь зашла о хубилгане Найдан-вана. Князь не принял моей иронии, сказав: «Найдан-ван принадлежит к числу наших национальных героев. В прошлой жизни он не сумел изгнать китайцев из Халхи, поэтому воплотился вторично». — «В подтверждение мысли Гегеля о том, что историческая трагедия повторяется в виде фарса», — не удержался я, чтобы не съязвить. «Это, может быть, верно для Европы, но не для Монголии», — возразил Вандан-бэйле. Он снял с полки книгу некоего Каменского и, раскрыв ее на рассказе «Театр теней», попросил меня прочесть его прямо сейчас[11].