Ну? Он же бывший военный, даже сверхсрочник. Да нет, конечно, где ему знать — ведь у треног этих такой дряхлый вид, будто они начинали свою боевую службу даже не во Вторую, а в Первую мировую войну. Так вот, и эти треноги, и вся наша машина с ее водителями и пассажирами, и ее прицеп — всё это будет описано в его новой статье, причем во всех подробностях и деталях, так что все возможные вопросы читателей получат полные ответы — не зря редактор обещал ему, что для такой драматической истории готов будет отвести даже целую треть объема в ближайших номерах…

— Надеюсь, ты не забудешь упомянуть, что финансировала эту поездку та самая пекарня, которую ты же и оклеветал? — усмехается Кадровик.

Журналист отвечает ему широкой улыбкой:

— Может, и не забуду. А может, и не упомяну. Чего ради лишний раз рекламировать пекарню, которая только и знает, что наживаться на нынешних страданиях нашего общества?

— А как же человечность? И объективность?

— Объективность — это свойство внутреннего зрения человека, и никакое внешнее финансирование не может оказать на него влияния. Для меня объективность состоит в том, чтобы описать бессердечного человека, хозяина, бесконечно далекого от жизни и нужд своих рабочих, который вдруг глубоко раскаялся в своем бессердечии, и не просто раскаялся, но и проявил это свое раскаяние в добрых делах — в виде миссии доброй воли и искупления. Но и в своем раскаянии всё равно остался дельцом. Делец знает, что в нашем сегодняшнем мире действует непреложное правило: о чем не написано, то не существует, — и потому он посылает вместе со своим специальным посланником еще и журналиста с фотографом: пусть зафиксируют, пусть запечатлят, на этом свете пригодится, а может, и на том не побрезгуют! Ну да ладно, у него свои игры, а у меня свои, мне главное — показать людям, что и в нашем ожесточившемся, развращенном, обезумевшем от жадности обществе не перевелись еще относительно честные люди, которые готовы воспринять добросовестную критику, даже если эта критика направлена против них самих. Тебя я, конечно, тоже изображу в этом поучительном рассказе, но только в качестве одного из участников всей истории, а еще, ты уж меня извини, — как некий символ. Этакий, видите ли, замкнутый служака, бывший военный и по-военному старательный бюрократ, которому всё равно, куда на самом деле подевалась одна из подведомственных ему работниц, — главное, что зарплата ей насчитывается регулярно, а уж куда идет, ему всё равно — хоть в покойницкую. Вот и символично, что именно его отправляют сопровождать ее труп в последнем странствии к могиле в далекой чужой стране. Символично, что именно ему, самому равнодушному из всех, предстоит вскоре преклонить колени перед открытой могилой и от имени своего хозяина и всех его подчиненных попросить прощения…

— Ну ты и наворотил! — восхищенно говорит Кадровик, которого изрядно веселит пылкость подколодного Змия. — Знаешь, у меня для тебя есть еще одна идея — давай, ты тоже преклонишь колени, а твой фотограф запечатлеет тебя в этой трогательной позе, со слезами на глазах. Думаю, твоему редактору это понравится…

— А что, неплохо! — загорается Змий. — И вот еще что — можно слегка приподнять крышку гроба, чтобы приоткрылось ее лицо, и сфотографировать ее тоже! А?! Как ты полагаешь? Такой, знаешь, немного размытый лирический снимок, издали, как бы в тумане…

— А вот об этом даже не думай!

— Но почему?

— Даже не думай, предупреждаю по-хорошему. — Кадровика вдруг охватывает непонятная злость. Надо же, придумал! Нет, Змий — он и есть Змий, ради сенсации мать родную не пожалеет.

— Чего это ты вдруг так разволновался? — искренне дивится Журналист. — И по какому, собственно, праву, ты распоряжаешься? Я понимаю, она твоя работница, потому что ты ее нанял, через тебя ей начислялась зарплата. Но это и всё. Как человек она ни тебе, ни твоему хозяину не принадлежит, ни живая, ни мертвая. И в этом смысле ты здесь на таких же правах, что и я. Если она кому и принадлежит, то своему сыну и своей матери. А если ее мать захочет поднять крышку гроба, чтобы попрощаться с дочерью, — ты и ей запретишь?! Нет уж! Со всем нашим уважением к вашей пекарне и ее расходам, не вы, капиталисты, будете решать, как ее хоронить и что снимать…

Теперь Кадровика буквально трясет от ненависти. Этого Змия надо поставить на место, иначе он обязательно сотворит очередную мерзость в своей вонючей газетенке. Вот правильное определение — вонючей. Именно вонью своей она и ненавистна Кадровику. Недаром он первым делом отделяет ее по утрам от всей остальной почты и немедленно выбрасывает в мусорный ящик. Да-да, не глядя. Если бы ее не присылали вместе с главной утренней газетой как местное приложение, он бы и не подумал подписываться на такую мразь. Кто только ее в силах прочесть?!

— Тогда почему тебя так волнует, что в ней будет написано?

Его и не волнует. Он просто не хочет, чтобы они лишний раз волновали Старика.

— Скажите, какая чуткость! А кстати, должен тебя разочаровать — выбрасывая нашу газету, не глядя, ты лишаешь себя интересного чтения. Мы знаем, что в местном приложении читатель ищет прежде всего объявления о квартирах и машинах, только и всего. Но именно поэтому мы позволяем себе заодно подсовывать ему самые острые статьи на самые неожиданные темы, настоящие журналистские расследования… Впрочем, ты, конечно, вправе ничем таким не интересоваться. Меня это не задевает, поверь. И спорить с тобой по этому поводу я тоже не стану, не думай. А вот не дашь ли ты мне на минутку твой космический телефончик? Хочу звякнуть домой, узнать, вернулся ли сын из поездки…

Нет, телефона он не получит. Достаточно того, что в прошлый раз он своей болтовней просадил батарейку почти до нуля, а у Консульши не нашлось подходящей розетки, чтобы подзарядить. И вообще, пусть держится подальше, как его и предупреждали с самого начала. Подальше и поскромней. В этой поездке и он, и его Фотограф на самом деле всего лишь приложение, допущенное из милости и к тому же утомительное. Пусть не забывают об этом.

И, увидев, что Журналист отворачивается к окну с видом незаслуженно оскорбленного человека, Кадровик понимает, что ему впервые за всю поездку удалось уязвить Змия по-настоящему. И вдруг ему почему-то становится жаль этого нелепого, мешковатого, толстеющего человечка с такой же нелепой узенькой полоской штурманской бородки под подбородком. Тяжелое молчание воцаряется в машине, которая мчится сквозь снежную пыль. Подросток позади подтянул под себя длинные ноги, свернулся в комок и словно утонул среди чемоданов и сумок. Временный консул стащил с головы красную шерстяную шапку возлюбленной супруги и спит, не обращая внимания на то, что проникающий в машину прохладный ветерок слегка шевелит его непокрытые стальные кудри. Журналист смотрит в окно. Фотограф дремлет. Кадровик, устав от спора, откидывается на широком сиденье и прикрывает глаза. Перед ним беспорядочно прыгают стрелки загадочных приборов, за окном белесая тьма, машину качает, кабину заполняет могучий гул старого двигателя, и под этот однообразный гул он медленно погружается в дремоту, успев еще подумать: как странно, должно быть, выглядит сейчас этот их сухопутный броненосец, несущийся на полной скорости в безлюдной степи. Со своими громадными колесами и высоко поднятыми дальними огнями, едва видимый сквозь снежную заметь, он, наверно, должен казаться издали каким-то диковинным космическим кораблем, стремительно летящим над самой поверхностью Земли.