Сильнее всего перемены, происшедшие с прежней подопечной, подействовали на Жанну. Когда она пришла к Клеманс, чтобы помочь той приготовиться ко сну, девушка поначалу и впускать ее, казалось, не хотела. Клеманс тряхнула головой, рассыпав каштановые волосы по плечам, и замерла, подбоченясь. Жанна, не обращая внимания на столь неблагосклонный прием, прошмыгнула мимо девушки и принялась распаковывать ее одежду.

– Откуда у тебя такие красивые вещи? – спросила она.

– Нам позволяли ходить по лавкам. Среди девушек были богатые, и я попросила папа присылать мне чуть больше денег.

– И монахини разрешали вам носить меха?

– Они были не так уж и строги, – ответила, присев за туалетный столик, Клеманс. – По субботам давали нам полную свободу. Девушки постарше отправлялись в Сен-Жюньен, чтобы погулять по парку. На последнем году учебы одна из них, восемнадцатилетняя.

– Что?

Клеманс взглянула на Жанну и не решилась сказать ей, что девушка вступила в связь с чиновником из ратуши и забеременела. Случился страшный скандал.

– Ничего, – сказала она.

Последовало неловкое молчание, Жанна прибиралась в комнате, натыкаясь на мебель, как с ней бывало, когда она нервничала или расстраивалась. Потом взяла щетку для волос и встала за креслом. И, опустив взгляд на головку Клеманс, почувствовала вдруг, что их разлука и то, как переменилась девушка, никакого значения не имеют: она стояла рядом с тем же испуганным ребенком, которого узнала в первый день своего пребывания в доме Лагардов.

– Расчесать тебе волосы, Нину?

Однако Клеманс встала и повернулась к ней лицом.

– Нет, спасибо, справлюсь и сама. И прошу тебя, больше не называй меня так. А я обещаю за это не повторять глупое прозвище, которым тебя наградила.

Жанна, не сказав ни слова, отступила от нее к двери и пошла на кухню, чтобы приготовить ужин.

Той ночью ей с трудом удалось подыскать слова для молитвы. Она разбиралась в жизни до того плохо, что сравнить поведение Клеманс ей было не с чем – Жанна не знала, что в таком возрасте почти каждая девушка норовит оборвать связи с родным домом. Целых два года, опуская, что ни ночь, голову на подушку, она думала о Клеманс. Воображение Жанны рисовало ей бедняжку в той же самой общей спальне сиротского приюта, в какой сама она провела многие годы, в той же постели, окруженной чужими людьми, следующей суровым правилам и, – она свою девочку знала, – дрожащей от холода. Жанна так страстно ждала дня, когда Клеманс вернется домой, снова займет свою комнату и за нею снова можно будет ходить. Но ее птенчика сменил чужой кукушонок – вертихвостка и самозванка. А та Клеманс умерла.

Клеманс оставалось доучиться еще год. Когда дочь уехала в монастырскую школу, мадам Лагард начала словно бы чахнуть. Она просыпалась среди ночи и обнаруживала, что заснуть больше не может. Перейдя комнату, мадам брала свечу, спускалась в гостиную и сидела там, глядя на догорающие угли в камине. Чтобы не беспокоить супруга своими ночными блужданиями и дать ему досуг для философских изысканий, она перенесла одежду и вещи в комнату Клеманс. Там, сказала она, и вид из окна получше, и постель поудобнее.

Жанну эта перемена напугала. Она считала, что замужняя женщина не должна покидать супружеское ложе, да и не нравилось ей относить суп и ячменный отвар наверх, когда мадам Лагард чувствовала себя «слишком усталой», чтобы спускаться в столовую. Ну и то, что она видела в комнате своей Нину, ей тоже нисколько не нравилось. Мадам Лагард день за днем оставалась в ночной сорочке и о внешности своей нимало не заботилась – простоволосая, нечесаная, с грязью под ногтями. В комнате были книги, однако она, по всему судя, никогда их не читала. Просто сидела у окна, глядя поверх светло-зеленого поля на цепочку тополей, тянущуюся вдоль реки. Она уверяла, что сон покинул ее, а между тем проводила долгие дневные часы в постели, закрыв глаза.

У самой Жанны выбора, одеваться или нет, не было никогда. Надумай она, живя на молочной ферме, остаться в сарае и не подоить коров, говорила себе Жанна, так за милую душу вылетела бы оттуда, да еще и оплеуху получила бы напоследок. Она не могла понять, почему месье Лагард терпит такое поведение жены, однако он словно ничего и не замечал.

Когда Клеманс было почти двадцать, она привела домой молодого человека, чтобы познакомить с родителями. Этьен Демаре оказался сыном адвоката, носил кожаные сапоги для верховой езды, бежевый сюртук и заправленный в жилет шейный платок из белых кружев. Голову он, оглядывая гостиную, держал несколько набок – нос задирает, решила Жанна.

В тот вечер месье Лагард пригласил в гости месье и мадам Мешене; Мешене уже не был мэром, однако эта чета оставалась самой важной в деревне, единственными людьми, которых Лагард счел достойными знакомства с тем, кто может, как он полагал, стать его зятем. Ужин заказали в харчевне, и в семь часов он прибыл в повозке, сопровождаемый звяканьем фарфора. Жанна ворчала, что еда эта ничем не лучше той, какую могла бы приготовить она, хотя, если сказать правду, блюда привезли необычные – яблочный тарт, сыры и оленину со сморчками и картофелем.

Молодой Демаре стоял у камина, рассказывая о лесистом поместье под Шатодэном, которым владела его семья; Лагардам, никогда так далеко на север не забиравшимся, название это ничего не говорило. Образование Демаре получил, по его словам, в Париже и собирался вернуться туда, чтобы заняться адвокатской практикой, – когда наберется опыта. Он говорил, а Клеманс не сводила глаз с его красивого лица, лишь изредка окидывая быстрым взглядом гостиную, чтобы понять, какое впечатление производит молодой человек на родителей. Мадам Лагард, которую уговорили приодеться для такого случая, сидела рядом с дочерью, стараясь изобразить внимание.

После ужина, во время которого все пили вино, разговор пошел более непринужденный.

– А скажите, месье, – спросила у Демаре мадам Мешене, – думаете ли вы поселиться когда-нибудь в вашем семейном поместье?

Вопрос этот она задала тем же фальшивым тоном, каким приветствовала у харчевни Клеманс.

– О нет, дорогая мадам, – ответил Демаре. – Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств[28].

Наступило молчание, все переглядывались, а Демаре склонил голову набок.

– Вы, разумеется, узнали, – произнес он, – слова одного из величайших наших философов?

– Месье Лагард узнал наверняка, – сказала мадам Мешене. – Его в наших краях считают философом.

Лагард, кашлянув, поддернул жилет. Цитату он не узнал.

– Паскаль, – сообщил Демаре. – Конечно, он говорил о небесах.

– Конечно, – согласился Лагард.

– Он ведь, кажется, прославился каким-то пари? – сказала Клеманс, помнившая кое-что из услышанного в школе.

– Совершенно верно, – ответил Демаре и поклонился ее отцу, уступая ему право вести разговор.