Огюст вздохнул с облегчением.

– В таком случае, господа, – сказал он, – я ухожу писать некролог.

– Типун вам на язык! – возмутился даль Негро. – Синьор Карно еще жив!

– Разумеется, жив. От скарлатины не умирают. Я иду писать некролог Эваристу Галуа. Я должен отослать его в «Ревю Ансиклопедик». Сейчас август, значит, следует поторопиться.

– Почему?

– Потому что этот некролог должен быть напечатан в сентябре.

Будь взгляды собравшихся линзой, Шевалье бы вспыхнул. Жизнь станет скверной штукой, подумал он, если на меня будут часто так смотреть. Но, похоже, надо привыкать.

По реке шел ботик с гребными колесами.

Река противилась насилию. Заключена в гранит, перекрыта мостами, вода бурлила под лопастями, возражая. Ничего не помогало. Наглец-бот упрямо двигался против течения, борясь со встречным ветром. Команду составляли четырнадцать человек; еще двое глядели на них с набережной.

Немцы Мориц Герман Якоби и Генрих Эмиль Ленц; с недавних пор – Борис Семенович Якоби и Эмилий Христианович Ленц, российские подданные.

Сентябрь – скверное время в Санкт-Петербурге. Царство свинца – в небе, в струях дождя, в речных волнах. Наблюдатели ежились, кутались в шарфы, плотней натягивали шляпы. Они не знали, что рядом с ними незримо присутствует третий – француз Огюст Шевалье, случайно прорвавшийся в Северную Пальмиру, жертва буйства снежинок.

– Испытания двигателя можно считать удачными, – сказал профессор Якоби. – Три часа плавания по Неве – вполне достаточно. Наш электробот показал себя молодцом. Недаром Фарадей сказал, что движение – в самой природе электричества! Это победа, Эмилий Христианович, это истинная виктория науки…

– Вы правы, – согласился академик Ленц.

Он тоже принимал участие в разработке «магнитного аппарата».

– Я бы сказал, что мы присутствуем при рождении Механизма Пространства, – обычно сдержанный, Якоби сегодня был вне себя от возбуждения. Массивное, слегка брюзгливое лицо покраснело, глаза блестели, как у подвыпившего гуляки. – 1839 год навсегда войдет в историю как год рождения самобеглых экипажей и морских электроходов. Пойдемте, Эмилий Христианович, я угощу вас шампанским!

– Надеюсь, вы правы, – Ленц, по природе более скептичный, не спешил уходить от Невы. Он поминутно вытирал платком стекла очков. – И все-таки мы стоим в начале дороги. Наши батареи слишком быстро выходят из строя. Цинковый электрод разрушается, сгорает…

– Как уголь в топке!

– Да, как уголь в топке паровой машины. Борис Семенович, не забывайте: уголь дешев, а цинк – нет. Работа нашего двигателя обходится в десять раз дороже, чем работа парового котла. Государь император поддержал вашу идею…

Ленц вздохнул. Он до сих пор завидовал коллеге, которому сразу по приезду в Санкт-Петербург повысили оклад до двенадцати тысяч рублей в год, и стеснялся своей зависти. В сущности, не злой, всегда готовый прийти на помощь, Ленц вечно нуждался в деньгах.

– Но Комиссия по приложению электромагнетизма… Нас не поймут, если мы предложим столь дорогостоящий вариант. Надо думать…

Академику не хотелось вспоминать вчерашнюю беседу с министром Уваровым. Министр показал ему копию письма, отправленного Якоби в Берлин, младшему брату Карлу. Оригинал благополучно ушел по адресу, но люди Дубельта, начальника Штаба корпуса жандармов, летом назначенного еще и на должность управляющего III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, не брезговали хранить в архивах чужую корреспонденцию.

Надзор за проживающими в России иностранцами вменялся им в обязанность.

«Я здесь чувствую себя очень хорошо, – писал профессор брату. – Но предостерегаю вас одновременно: опасайтесь, как бы русские также и в научном отношении не превзошли вас, и ни в коем случае не думайте, что вы можете почивать на ваших немецких лаврах, и что они не будут у вас отняты. Здесь имеет место разносторонняя деятельность…»

– И вот еще, Борис Семенович, – Ленц решился. На всякий случай он еще раз огляделся, хотя не видел рядом ни единой живой души. – Будьте осторожны. Я очень прошу вас: следите за тем, что вы говорите. А в особенности – что пишете. Благосклонность государя – хрупкий материал. Еще более хрупкий, чем цинк электрода.

Голос академика сделался глухим, ухнул басом; умолк.

Нева встала на дыбы, захлестывая город. Взмыв к небесам, Огюст Шевалье – невольный соглядатай – увидел, как время закручивается бураном. Крошечный бот, оказавшись на гребне волны, превратился в исполинский корабль, бросающий вызов стихии. Минута, и корабль сгинул, а вода застыла причудливыми очертаниями – дома, чьи стеклянные вершины уходили за облака, безумная эстакада, и поезд, оседлав единственный рельс, мчит по головокружительной кривой, блестя лентой окон…

Он не успел рассмотреть поезд, как тот обернулся примитивной тележкой. Она ползла, везя пассажира, мучающегося в жуткой тесноте – все остальное место в тележке занимала батарея. Самобеглый экипажик чертовски напоминал tramway – рельсовую конку, запущенную, если верить газетам, весной в Нью-Йорке, по примеру более прогрессивного Балтимора. Только конку тащила лошадь, а здесь обходились электрическим конфликтом.

Неподалеку стоял профессор Якоби, кусая губы.

– Гальванические приборы повергают меня в отчаяние! – доверительно сказал он, обращаясь к кому-то, может быть, даже к Огюсту. – Неужели это тупик?

И пейзаж снова изменился.

Шевалье летел над огромным кладбищем. Стелы, обелиски; оградки, выкрашенные бронзой. Газон, рассеченный серыми рядами плит с датами жизни. Склепы, холмики рыхлого грунта; случайные могилы на обочине дорог. Стены крематориев, где в нишах стояли урны с прахом. Воинство мраморных ангелов; столбики с военными касками, лихо сдвинутыми набекрень.

Погосты, цвинтари, частные захоронения…

В небе, выше Огюста, плыли ромбы-накопители. Много, очень много; соприкасаясь острыми углами, ромбы превращали небо в черно-белый костюм Арлекина, злого шутника. В их тьме вспыхивали редкие молнии, словно кто-то электрическими ножами вспарывал ромбам брюхо.

Внизу шевелилась твердь.

Земля отдавала мертвецов. Повсюду вставали костяки, облекаясь плотью. Прах взлетал над урнами, собираясь в человекообразные облака. Мертвецы строились, делились на отряды и, не говоря ни слова, маршировали за грань горизонта.

Каждый отряд с высоты был похож на рельсовый tramway, следующий по четко определенному маршруту. Шаг влево или вправо, пожалуй, здесь засчитывался как попытка побега.